Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Да, подростком она была забиякой и драчуньей, почему же теперь она стала такой кроткой, такой послушной и никогда не выпускает коготков? Почему она позволяет ему себя обижать? Зачем отпустила его сюда? Может быть, ей удалось бы удержать его. Не нелепо ли «старику» пускаться в такое дальнее и бесцельное — да, сейчас ему так показалось — путешествие? Она царапалась, когда ей было тринадцать лет, а заметив на руках его или на лице следы своих когтей, залитые йодом, хохотала, широко открыв свой большой рот и показывая редкие зубы.

Татьяна говорила язвительно:

— Женечка, сейчас ты очень некрасива!

— Мне это все равно. — Но она затихала, и жалко смотрели куда-то в сторону ее, ставшие печальными, глаза.

В такие минуты она казалась Дмитрию Николаевичу похожей на прихворнувшую обезьянку, и ему было ее жалко.

Будто кто-то разбудил ее вдруг среди ночи и показал ей, ребенку, ее будущую неприметную судьбу, равнодушного мужа и неудачника сына. Да, сын его, который учится на плотника, бесспорно неудачник. Он не стал музыкантом, хотя мог им стать.

Была ли Женя с ним счастлива? Да, какое-то время. Когда она так неожиданно похорошела. Он осторожно брал ее за руку и, разглядывая розовую ладонь и продолговатые ногти, аккуратно подстриженные, говорил шепотом:

— Под этими ноготками был когда-то чернозем, а вокруг — заусенцы. Эти ноготки когда-то больно царапались…

— Может быть, тебе бы хотелось опять пережить те приятные ощущения?

— Нет. Лучше поцелуй меня.

— А если это будет менее приятно?

— Надеюсь, ты меня не укусишь…

Но постепенно, незаметно для него, она становилась все более молчаливой, усталой и замкнутой, все более послушной и скучной.

Невеселое у них было супружество, но она не жаловалась никогда. Она была энергична и трудолюбива, и, честное слово, ему не в чем ее упрекнуть.

Странное существо. В сущности, он мало знал ее. Чем жила она все эти годы, десятилетия? За что любила его? Как могла прощать ему плохо скрытые измены, небрежность обращения, равнодушие к сыну? И то, что у него не было ни времени, ни охоты ею заняться. А последние годы, когда она стала так заметно стареть, он почти всегда испытывал по отношению к ней раздражение. Он был с ней груб, беспощаден к ее недомоганиям, к ее одиночеству. Но ведь все это еще есть время исправить. Она жива, она ждет от него письма, телеграммы, и в любую минуту он может вернуться домой.

Нет, он не вернется к ней, непоправимо состарившейся и несносно безропотной, он вновь почувствует досаду и раздражение, едва увидит ее. А между тем он перед ней в неоплатном долгу: не она ли работала и содержала его, когда он вздумал вновь учиться и не работал? Не она ли всю жизнь стояла на страже его благополучия и покоя?

Внезапно он вспомнил, как ответила она однажды кому-то из друзей, осудивших его за недостаток внимания к ней:

— Я не жалуюсь. Он заботливый. — И это правда, пожалуй. Разве он плохо к ней относился? Чепуха. Почему-то вид прикованной к постели Анны и ее расспросы, комната покойной Алисы и фотография — все это вывело его из равновесия, нагнало воспоминания. Совесть у него стала слишком чувствительной. Но он ничего плохого никому не сделал. Он приехал сюда, чтобы писать, строить, радоваться жизни. Да, радоваться тому, что он дышит, видит, способен любить и работать. Мысли его вернулись к настоящему, к будущему, к здешнему.

Лиза! Наверное, она уходила оборачиваясь, искала его, а он сидел в ресторане, покупал ей конфеты и отдал их потом Вале. Но с Лизой он встретится, найдет ее. «Завтра пойду на вокзал и все о ней узнаю».

Потом он вспомнил тайгу. Она была громадная и внушала благоговение, страх и восхищение, острое любопытство и желание проникнуть в ее недра, в эту темноту под сводами ее, но желание это показалось ему почти кощунством. Заснув, наконец, он вновь очутился в поезде, и одна за другой мелькали станции со странными названиями: Ярынга, Команча, Вдовий лог, Черное поле. Существовали ли такие станции или они только приснились ему?

Дмитрий Николаевич вышел к чаю поздно. Обелины, должно быть, давно уже встали, и Арсений, нетерпеливо его дожидавшийся, даже как будто надулся:

— Ну, б’ат, го’азд ты спать. Я уже сотню дел пе’еделал.

— Извини, пожалуйста. Тебе не надо было меня ждать. Простите, Аннушка, вы, кажется, без меня и не завтракали?

Он подошел и поцеловал ей руку, лежащую поверх одеяла. Сегодня Анна Александровна выглядела свежее и моложе. Около ее кровати стояла палка, и она похвалилась, что «самостоятельно путешествовала в кухню».

— Это благодаря вам, Дима. Ваш приезд растормошил меня немножко. Мне так приятно с вами разговаривать. Вчера я ни о чем вас толком не расспросила… Да ведь времени у нас впереди много. Верно? Надеюсь, вы сегодня посидите со мной. Ведь нынче воскресенье, и вам следует отдохнуть с дороги. — Она просительно поглядела на Дмитрия Николаевича.

— Он пойдет со мной в теат’ на ’епетицию, — заявил Арсений.

Дмитрий Николаевич заколебался. Он ответил уклончиво:

— Надеюсь, на все хватит времени. Мне надо бы сегодня подыскать себе жилище…

— А ’азве ты не хочешь остаться у нас? Тебе не н’авится комната Алисы? Так ведь можно…

— Ну, что там может нравиться, Сеня! Ведь это почти кладовая. Но если Дима захочет остаться — это было бы чудесно, — мы займемся сегодня же ее благоустройством. Надо позвать Люсю — соседскую девочку — она вымоет и вынесет все лишнее в чуланчик.

Дмитрий Николаевич не знал, следует ли ему остаться здесь или поискать что-нибудь поближе к центру города, комфортабельнее. Но ведь сразу-то не найдешь, и он согласился:

— Если хотите, я останусь. Если не стесню вас.

За чаем Анна Александровна расспрашивала об Игоре, и Дмитрий Николаевич, отвечавший сначала нехотя, разоткровенничался:

— Должен признаться, что последнее время я мало им занимался. Он гораздо ближе к матери, хотя обычно, кажется, бывает наоборот — выросший сын сближается с отцом. Нет, у нас дружбы не получилось. Когда Игорь был маленьким, мы с Женей говорили «мы» о себе и «он» о нем. Теперь уже давно о себе я думаю в единственном числе, теперь стало «я» и «они».

Арсений засмеялся, Анна Александровна покачала головой:

— Это скверно. Мне почему-то сразу показалось, что ваш приезд как-то связан с этим…

— Нет, нет, — запротестовал Дмитрий Николаевич. Разубедить в этом ему хотелось главным образом себя самого. — Я люблю Женю, а Игоря — не очень. Знаете, я иногда гляжу на него даже с удивлением: неужели я родил его?

— Да, ’одственник он тебе, — смеялся Арсений.

Анна Александровна поглядела строго:

— Как глупо, что ты смеешься. — И к Дмитрию Николаевичу: — Мне жалко мальчика. Почему же так?