Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Потом ему захотелось поссориться с Обелиным, накричать на него, осыпать бранными словами и покинуть этот дом. Но он продолжал стоять в оцепенении, полный отчаяния и ярости. Это был второй приговор, вынесенный ему другом. Да, он ничего не сказал, но Дмитрий Николаевич понял его мысли, обидные для него и безнадежно грустные. И, как все слабые люди, он начал искать виновного: «Меня погубили, прикончили, изуродовали». Он вспомнил свою первую картину — смелую и оригинальную, — как хвалили ее друзья и как приняло жюри… Потом он «работал» над ней. Его убедили в этой необходимости, и он дал себя убедить. И ничего не вышло… Ее никто и никогда не видел. Он не писал больше таких картин. Урок оказался ему на пользу — он бойко пошел в гору. Без сожалений, без угрызений. И только теперь, когда прошлое кажется ему чьей-то чужой жизнью, — а бывают минуты, когда и сегодняшнее будто бы не имеет к нему отношения; когда смотрит он на происходящее глазами человека, приближающегося к концу своего пути, и ничего ему не страшно, и ничего он не ценит из того, за чем тянулся всю жизнь, — и все-таки не может отказаться от старой своей манеры писать. Сидит в нем кто-то упорный, тупой и повелевает. Ах, многого ему недоставало, чтобы не дать себя погубить. Мужества, целеустремленности, гордости, уважения к своему таланту, честности и душевной чистоты. Он продал себя за тридцать сребреников, за чечевичную похлебку. За возможность барственно прогуливаться с Рексом, за льстивые слова и за шальные деньги, большие деньги, на которые покупаются комфорт и уважение людей, подобных ему же, но менее удачливых. «Истерика — вот гадость». Сделав над собой усилие, Дмитрий Николаевич перестал плакать. Он вытер лицо мокрым полотенцем. Собрал с пола рисунки и торопливо сунул их в папку. Пальцы его дрожали. Но когда заскрипели нижние ступеньки лестницы и снова раздался голос Арсения, звавший его к чаю, Дмитрий Николаевич был уже в порядке. Он крикнул, приоткрыв дверь:

— Иду.

Вернулся, остановился посреди комнаты, сцепив пальцы, весь в напряжении нервов, и громко сказал:

— Клянусь не писать больше, пока…

Он не сумел бы выразить словами, когда позволено ему будет писать, но хорошо понимал, какое это должно быть состояние, и верил, что такое состояние еще будет.

Почти спокойный, спустился он к чаю и был даже весел, даже остроумен, так что Анна Александровна сказала Арсению, когда Дмитрий Николаевич ушел спать:

— Дима сегодня был такой, как, помнишь, на даче под Ленинградом. Когда он сделал Жене предложение…

Когда Дмитрию Николаевичу разрешили выходить, они отправились на генеральную репетицию пьесы Обелина, которую после Нового года должен был поставить Хакасский театр.

Пьеса из жизни дореволюционной Хакасии не понравилась Дмитрию Николаевичу. На репетиции было скучно.

Актеры не играли, а равнодушно выполняли указания режиссера. Пьеса шла на хакасском языке, но сюжет ее был несложен, все было понятно, и развязку ничего не стоило угадать. Понравились Дмитрию Николаевичу только песни, которых в пьесе было много. Хороши были и голоса исполнителей.

Разумеется, Дмитрий Николаевич ничего не сказал Арсению о пьесе. На вопрос друга он благодушно кивнул и заметил, что ему понравилась актриса, игравшая главную роль.

— Это Одина Т’убаева, дочь ди’екто’а теат’а. Я тебя с ней познакомлю. Ну а пьеса? Это ведь главное. Хотя в общем-то не главное. Главное спектакль в целом. У нас п’ек’асный ансамбль, не п’авда ли? Они сейчас иг’ают под су’динку. Бе’егут силы. Посмот’ишь, каковы будут на спектакле. Молодежь все…

Дмитрий Николаевич был рад, что мимоходом заданный вопрос о пьесе опять проскользнул незаметно.

Наконец кончилось скучное действие, и актеры ожили. Еще не снявши грима и не переодевшись, они стали сами собой: зашумели, как школьники, услышавшие звонок на перемену. Один за другим шумно спрыгивали с подмостков, на ходу стаскивая парики и бороды. Развеселились, довольные, что кончилась репетиция и они свободны. Окружив Арсения, они оттерли его от Дмитрия Николаевича. Он остался один, издали наблюдая, как друг его, возбужденно смеясь, кому-то пожимал руки. Режиссера он обнял и поцеловал. Все были заняты друг другом. Никто не обращал внимания на Дмитрия Николаевича.

Кутерьма продолжалась довольно долго. Дмитрий Николаевич был обижен. Он чувствовал себя гостем, которого плохо приняли. Он даже собрался было уйти, но провести вечер в одиночестве не улыбалось ему. Ему тоже хотелось быть среди актеров, и он подумал не без горечи, что все-таки нет ничего радостнее молодости, какой бы она ни была суровой. Но вот совсем рядом раздался голос Арсения:

— Познакомьтесь, мой д’уг — художник Смольянинов, Дмитрий Николаевич, из Москвы. Ну, конечно, слышали. Кто ж о нем не слышал?..

К Дмитрию Николаевичу протянулось множество смуглых рук. Он пожимал их, широко улыбаясь в ответ на все эти улыбки, и чувствовал себя необычно легко.

Театральный буфет — небольшая комнатка. В глубине — буфетная стойка и дверь за ней, ведущая в закулисные недра. В простенке между двух окон — зеркало до полу, задрапированное зеленым плюшем, и такая же драпировка на дверях. Столиков немного, и все они заняты, но один, возле зеркала у окна, освобождают Арсению.

— Вот, б’ат, — говорит Обелин, усаживаясь. — Здесь я как дома, и ты стань своим. Ну, я п’ошу тебя, стань своим!

Дмитрий Николаевич, улыбаясь, пожимает плечами. Он вертит в руках меню, не зная, на чем остановиться. Арсений заказал коньяк. Дмитрий Николаевич предлагает бутылочку сухого. Почему-то ему захотелось предстать перед самим собой, перед Арсением и здешним обществом в каком-то особо добродетельном обличье: «Кажется, я очень зауряден. Почему прежде я был о себе лучшего мнения?»

Они выпили по стопке коньяку. Лампы вспыхнули ярче, стало теплее. Теперь Дмитрию Николаевичу казалось, что он здесь уже свой человек и все здешние тоже ему свои — ведь так бывает, когда люди нравятся друг другу. Арсений в третий раз заговорил о пьесе, и Дмитрий Николаевич решился:

— Пьеса плохая. Все старо, все повторно, ничего не увидено и не сказано своего. Не обижайся, но какой же ты писатель? Ты — музыкант, и музыкальное оформление — так, что ли, это называется? — мне понравилось. И с чего это ты взялся пьесы сочинять?

Он почувствовал некоторое удовлетворение — отчасти это был реванш… Однако Арсений не обиделся:

— Ты п’ав, ты п’ав — я не д’амату’г, и здесь я выступаю более как ’едакто’. Авто’ ее, — он оглянулся по сторонам и указал на молодого большеголового хакаса, — Хох’яков. Только, пожалуйста, не обижай его, ничего ему не гово’и. Это только начало… И увидишь, публике пон’авится. — Он повторил: — Публике пон’авится.