Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Арсений принужденно засмеялся и, бросив Дмитрию Николаевичу многозначительный взгляд, опустил глаза.

— Кто это? — шепотом спросил Дмитрий Николаевич.

— Местный писатель.

— Хороший?

— Нет.

Писатель с ними больше не заговаривал. Он пересел за столик, где сидело несколько молодых хакасов.

Арсений продолжал рассказывать:

— …Однажды догнал меня на своем велосипеде мальчик почтальон лет семнадцати. Мы сели у обочины до’оги, и мальчик п’очел мне несколько стихотво’ений. Я положил их на музыку.

— Хорошие стихи? — рассеянно спросил Дмитрий Николаевич.

— Душевные. Конечно, он мало учился… но талантлив. Погово’или о шаманах. Он сказал, что человек, сочиняющий стихи и песни, — доб’ый шаман, пусть он даже носит очки и п’еподает в униве’ситете. А злой шаман — это тот, кто в’ет… Кто пишет неп’авду, обманывает на’од… Понятно?

Дмитрий Николаевич подумал: «Что, если у Игоря тоже есть какие-то собственные мысли в этом роде. Мысли… обо мне. И я их не знаю…» Ему стало тоскливо оттого, что он не знал мыслей своего сына.

— …Потом он посадил меня на свой велосипед, велел пок’епче де’жаться, и мы поехали в соседнее село. Вско’е он п’ислал мне письмо, в кото’ом сообщал, что его посылают в И’кутск учиться… Оно заканчивалось такой ф’азой: «П’ощай, далекий д’уг, кото’ый любит сказки и песни».

Дмитрию Николаевичу вдруг тоже захотелось полюбить эту страну, молодую и древнюю, страну поэтов, строителей, шаманов; так же, как Арсений, сродниться с ней, связать с ней свое творчество и судьбу. Он позавидовал близости Арсения к людям и веселой легкости, с которой тот жил, не унывая и не теряя мужества; принимая терпеливо и болезнь Аннушки, и свою роль сиделки при ней, и собственное недомогание, и даже самое тяжелое — ощущение гаснущего таланта.

Дмитрий Николаевич собирался поездить по Хакассии, но заболел. Врач сказал, что он простудился, но Дмитрий Николаевич думал, что это не простуда.

Просыпаясь по ночам, Дмитрий Николаевич ощущал смутную тоску, казалось бы не имеющую причин, но тем она была тяжелее и безысходнее.

Она ощущалась как озноб, как холод в крови, как тоска по близости какого-нибудь живого существа. Дмитрию Николаевичу казалось, что ему станет легче, если возле него будет хотя бы кошка. Иногда он думал: «Мне пора иметь внука. Я тоскую о детях». В другой раз ему приходило в голову: «Это оттого, что я не пишу». И он попробовал рисовать, ушел в ближний лесок с этюдником и почти тотчас вернулся.

— Пописал немного?

— Нет. Не могу.

Лес, коричневый и сырой, лишь кое-где забросанный снегом, показался ему мертвым. Неудачным оказалось и освещение тусклого дня: кругом ни теней, ни оттенков. Дмитрий Николаевич пожаловался на скуку и утомление.

— Ты болен, ложись лучше в постель…

— Да, пожалуй, лягу.

Он лег, зябко закутавшись, но появился Арсений с охапкой дров, и затрещал в печке огонь. Арсений сидел на полу, подбрасывая в печку щепки и сучья. Огонь поглощал их мгновенно.

— Может быть, ты соскучился по семье?

— Нет. По ночам и на рассвете я чувствую мертвый холод на сердце. Я уже не художник. Как жить?

— Б’ось, б’ось, все это глупости! Мы с тобой однажды гово’или на эту тему — и со мной бывало, помнишь, я ’ассказывал? Но я ве’ил, что п’ойдет, и в общем-то п’ошло. Ты п’иболел.

— Старость…

— Ну, конечно, д’уг мой, ста’еем, меняемся, и силы уж не те, что в т’идцать или даже со’ок, но это еще не конец. Ты еще будешь писать лучше, чем п’ежде. З’ело, могущественно — пове’ь, ста’ик, я убежден.

Вечером у Дмитрия Николаевича поднялась температура. Доктор не позволил ему вставать с постели и тем более работать. Он сказал:

— Отдыхайте. Сейчас вы нетрудоспособны. Если даже у вас есть охота работать, это болезненное возбуждение, которое надо снять. Оно не даст хороших результатов.

И Дмитрий Николаевич смирился. Он даже похвалил врача:

— Умный доктор. В нашем деле разбирается.

— Очень. И точь-в-точь то же самое он сказал когда-то мне. А ты думаешь, в п’овинции и хо’ошего в’ача не найдешь? Нет, б’ат, у нас в’ачи хо’ошие, не хуже ваших. Взять хоть бы нашего докто’а ’ешетникова. Замечательный докто’!

Теперь Обелину пришлось сидеть дома с двумя больными: Аннушке тоже в начале зимы стало хуже.

Только в декабре Дмитрий Николаевич встал с постели. Он почувствовал, что к нему возвращается жажда деятельности, и это было признаком выздоровления. За это время было получено много тревожных писем из дому. Дмитрий Николаевич отвечал, хотя и очень коротко, — ему было трудно писать жене и сыну. Ответы его становились все скупее, реже, и наконец письма из дому прекратились. Он вздохнул с облегчением: больше не надо было выдавливать из себя нежные слова. О Лизе за время болезни он и вовсе забыл, но вспомнил, как только начал поправляться. И одновременно с этим воспоминанием явилось желание писать. Он сделал несколько набросков по памяти: река у подножья тайги, Лиза с ребенком на руках в большом платке и в шинели с металлическими пуговицами. Он вынул папку, достал фрагменты давно задуманной картины — строительства моста через Волгу. Он рисовал рабочих, греющихся у костра, мокнущих под проливным дождем, гармониста. Сейчас Дмитрию Николаевичу понравился только один фрагмент картины — кусок моста. Мост выгибался горбом над серой водой; под серым небом, словно потягивался, выгнув спину, фантастический крупный зверь. Дмитрий Николаевич сидел на корточках среди разбросанных на полу картин. Он чувствовал растерянность и недоумение и был рад, когда к нему постучал Обелин:

— П’ости, помешал…

— Нет, нет. Напротив, иди сюда скорее.

Обелин тоже сел на корточки. Он брал рисунки один за другим, глядел не слишком внимательно и клал на место. Дмитрий Николаевич следил за выражением лица Арсения, но ничего не угадал: все та же полуулыбка.

— Ну?

— Т’удно п’едставить, что получится в целом, — промямлил Арсений.

Дмитрий Николаевич показал ему Лизу:

— Вот набросок. Проводница, о которой я все собираюсь тебе рассказать.

— Больше всего лезет в глаза эта к’асная повязка на ’укаве — «б’игада отличного обслуживания».

— У нее на рукаве действительно была такая повязка, — сказал Дмитрий Николаевич, сдерживая раздражение.

— А я бы снял ее, — усмехнулся Арсений.

Он встал, крякнув, и позвал Дмитрия Николаевича пить чай.

— Иди. Я сейчас. Соберу все это…

Но он не стал собирать. Он принялся топтать ногами рисунки. Даже на розовое лицо Лизы наступил прямо каблуком. И вдруг опомнился, схватил, начал разглаживать, почти готовый заплакать. Потом его охватило желание разорвать все… в клочки… Все, кроме Лизы, потому что перед ее изображением он испытывал суеверную нежность…