Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Лиза очень жалела больных и терялась от своей беспомощности — чем помочь?

Взять хотя бы Маринкину, которая срывает с себя одежду, плачет и громко молится. Поток ее слез кажется неиссякаемым. Когда спрашиваешь, о чем она плачет, Маринкина отвечает всегда разное:

— Маленького я похоронила.

— Да ведь это уж давно?

— Шестнадцать годочков было бы ему сейчас.

— У вас есть другие дети, внучка есть…

Маринкина машет рукою:

— Этого никогда не забудешь.

В другой раз она объясняет иначе причину своих слез:

— Всю жизнь работала, работала, а вот вошла в года, болею, и никому стала не нужна…

— Нет, нужны, — горячо говорит Лиза. — Вы очень всем нужны. Даже мне…

— Спасибо, доченька, спасибо, родная, — и плачет еще пуще…

Она все понимает, у нее ясная голова, но не может она перестать плакать…

Ей говорит палатный врач:

— Если будете плакать, Маринкина, — не поправитесь. Смотрите, у Рюминой на почве истерии отнялась рука…

— Так помогите же мне, — кричит Маринкина исступленно, — на то вы доктора. Знали бы вы, как я страдаю, знали бы только, — и падает на пол.

Лиза бледнеет — вынести это невозможно.

— Вы слишком впечатлительны, — говорит ей палатный врач Зоя Львовна, она вся такая бескровная, будто ее подсинили.

— Это хорошо, что она так впечатлительна, — говорит Анатолий Романович, которому жаловались на чрезмерную дружбу Лизы с больными. — Если б все чувствовали так, как она, половина наших больных были бы уже здоровы…

Больные побаивались и сестер, и санитарок. Они не боялись только Лизы. Санитарки были языкаты, горласты, грубы, а для нервных больных, пожалуй, нет ничего страшнее грубости.

Лизе их поведение казалось жестоким, но она была новенькой и воспитана в традициях уважения к старшим. Она не смела протестовать, и это очень ее угнетало. В свое дежурство она старалась наградить больных лаской и заботой. Она со стыдом признавалась себе, что тоже боится обеих санитарок, и особенно Кукунину.

В свободные дни и вечера Лиза бывает у Обелиных. Помогает Арсению Георгиевичу в хозяйстве. Дмитрий Николаевич рисует ее портрет.

В розовом ситцевом платье и в пуховом платке на плечах она сидит, поджав ноги, с книгой на коленях. У Дмитрия Николаевича суровое выражение лица; он покусывает губы, и спокойные его движения вдруг становятся порывисты. Лизе кажется, что он сердится за то, что ее все время клонит в сон. Не высыпается она. Подолгу читает вечером, жалея расстаться с книгой, а утром никак не может проснуться!

Или он сердится оттого, что угадывает ее непозволительные мысли. От печки веет жаром, горит лицо, и руки кажутся розовыми, будто только что лег на них ранний загар. Лиза прикрывает глаза: юг, море, Леня и те три ночи в горах…

Дмитрий Николаевич говорит ей что-то, но слова его не достигают сознания.

— Я все время хочу спать, — оправдывается она. И опять думает о Пояркове. Вот если бы он видел ее сейчас, если бы знал, что в нее влюблен — «наверно влюблен» — Дмитрий Николаевич — художник из Москвы. Может быть, он оценил бы ее…

— Что ж, нарисовать вас спящую? Нет, мне нужны ваши глаза.

Лиза лениво улыбается. Жаркое дыхание огня достигает ее обнаженных ног. И опять она думает о Пояркове. «А если он еще вернется? Найдет меня тут… Как же Дмитрий Николаевич, он, наверно, огорчится. Ну, что ж, я не виновата… Странно, что мне его не жалко. Всех жалею, а его нет. Но, право, не знаю, как я обходилась бы без него».

— Как вам работается?

— Хорошо…

— Не трудно?

— Ведра, конечно, тяжелые, коридоры длинные, но все-таки ничего.

К вечернему чаю появляется Анатолий Романович.

— Докто’ п’ишел! — кричит им Обелин снизу.

Лиза стесняется своего начальника и жмется к стенке.

— Ах, и вы здесь? Очень рад.

— Вы ею довольны? — спрашивает Анна Александровна.

— Претензий нет, — отвечает доктор. Он смотрит на Лизу своими выпуклыми глазами и говорит ворчливо: — Садитесь же! Чего вы? — и продолжает разговор, начатый до их появления: — В одном я не согласен с Фергюсоном: не всякое «дурное поведение» — болезнь. То есть причиной дурного или странного поведения часто бывает болезнь, оно — проявление болезни. Но этим любят пользоваться хулиганы и озорники, которые кричат: «Я психический». Оправдывать их нельзя, и верить им нельзя. Тут не должно быть ошибки. У Фергюсона это от прекраснодушия.

— Вы очень добрый человек, — вздыхает Анна Александровна. — Сеня, подвинь ему варенье…

— Мне не всегда легко быть добрым, а еще труднее — добиться, чтобы весь коллектив разделил мои взгляды. Больных надо любить, а это не всем дано…

Он бегло взглянул на Лизу, и она подумала, что он говорит главным образом ей в назидание. «Он не знает еще меня. Я ведь думаю так же. Я-то могу работать в больнице. Я буду врачом». Ей хотелось бы сказать все это Решетникову, но она не решалась. Лиза была человеком по натуре мягким и робким. Только иногда, если задеть ее за живое, поднимался в ней гнев с неожиданной силой.

— …Надо стремиться к усовершенствованию душевного благополучия. Химия, психология, медицина — вот главные отрасли науки, призванные служить человеку, — говорит Решетников.

Поярков прошел мимо и не остановился. Лиза замедлила шаги, потому что у нее ослабели ноги. Они обернулись одновременно:

— Лиза? Я тебя не узнал.

Она знала, что это неправда, но не стала выводить его на чистую воду — Лиза стыдилась казаться обиженной.

— Почему ты здесь?

— Каникулы. А ты какими судьбами?

— Я теперь живу в Абакане. Я здесь работаю.

— Где?

— В больнице, санитаркой.

— Какая нелепость! К чему это? Разве нельзя найти работу почище? Я мог бы устроить тебя официанткой в ресторан. Или в театральный буфет. Хочешь?

— Нет.

— Там девочки не хуже тебя, тоже с десятилеткой. Одна даже стихи пишет.

— Нет, нет. Ты надолго?

— Скоро уеду. Я рад, что тебя встретил.

Они пошли рядом. Разговор был пустой. Ни о чем. Лиза начала было рассказывать, как умерла мать и как не повезло ей с институтом. Леня слушал ее рассеянно. После вспышки радости, после минутного головокружения мысли Лизы, отрезвев, с упорством возвращались к тому, что было, к тому, что будет, и она робко заговорила об этом. В глубине души она знала, что ее будущее не может быть связано с Поярковым, что она была для него лицом эпизодическим, и тем не менее появление его в Абакане соблазняло ее поверить невероятному — что он здесь ради нее.

Но Леня не хотел касаться прошлого. Разговор этот был для него опасен, точнее — просто скучен. Он не любил определенности в такого рода отношениях. Ему казалось, что все и без того ясно. «Чего она от меня хочет? Сама напрашивается на грубость».