Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Не сердись на мою болтовню. Если тебе там хорошо — живи, пока нравится. Только прошу об одном: напиши о себе толково и подробно. Вспомни, что мы прожили вместе больше двадцати лет, и я тебе, во-первых, и прежде всего самый близкий на свете человек и твой настоящий друг…»

Читая это письмо, Дмитрий Николаевич испытывал самые разнородные чувства: жалость, угрызенья совести, раздражение, недовольство собой, негодование по адресу «безумной Татьяны», обиду на Игоря, «который не имеет никаких талантов».

Он чувствовал между строк этого письма неблагополучие, гораздо более глубокое, чем это явствовало из написанного. Ответить на все вопросы, успокоить, назначить срок возвращения? Нет, он не мог написать жене искреннего, доброго письма. И обещать ей, что скоро вернется, — тоже не мог. Поэтому торопливо и словно украдкой от себя самого спрятал письмо в стол и с силой задвинул ящик.

Но тревога не проходила. Мысли шли невеселые, необнадеживающие. Счастлив человек, когда он доволен собой. Дмитрий Николаевич не был собой доволен. Зачем он сюда приехал? Где работа, оплачивающая его огромный счет? Жизнь дала ему очень много, а что он ей дал? Почти оконченный Лизин портрет глядел на него из подрамника.

Дмитрию Николаевичу нравилась эта его работа. Девушка была хорошо написана. Розовый ситец в белую крапинку, детские ступни босых ног, отсутствующее или растерянное выражение лица, как будто она только что проснулась и он застал ее врасплох.

Но к чему все это? Ради удовольствия писать? Его возьмут на какую-нибудь выставку, может быть, даже отметят в печати.

Даже Лизе он, вероятно, не нужен. Зачем? Куда она его денет?

Сегодня ему не работается. Мысли его тяжелы и неприятны. «Живопись — одно из самых примитивных видов искусства. Она не требует ни глубокого раздумья, ни большого чувства. Даже и ума не требует. Лиза получилась, но есть ли тут какая-нибудь новая мысль или новая форма самовыражения? Музыка, поэзия — все это тоньше, глубже. Как хорошо играл вчера вечером Арсений!»

Потом он стал думать о недавней встрече с Поярковым. Леонид держал себя с Дмитрием Николаевичем с забавной фамильярностью. Дмитрий Николаевич все собирался поставить его на место, но, кажется, ему это так и не удалось, а причина была в том, что Поярков ему в общем нравился, — было у него обаяние, — и в то же время заставлял насторожиться. За все время их недолгого разговора у Дмитрия Николаевича было чувство неловкости и смутное ощущение, что Поярков в чем-то его превзошел, перегнал. Ему льстило, что Леонид знает его картины, но говорил он о них не без высокомерия — все это он «где-то уже встречал, хотя в общем здорово, конечно». Он и льстил и обижал одновременно. Дмитрий Николаевич слушал его, натянуто улыбаясь.

— Помните, как вы на меня наскочили тогда, в кафе? Я не обиделся. Всякий человек знает себе настоящую цену, и что бы о нем ни говорили…

— Я уже не помню, что я вам тогда сказал. Так, первое, наверное, впечатление. Возможно, меня что-то в вашем поведении задело. Но я не хотел вас обидеть и жалею.

— Пустяки. Вероятно, так происходит всегда, когда встречаются люди разных поколений.

— Вы считаете, что я старомоден?

Леонид засмеялся и заглянул Дмитрию Николаевичу в лицо:

— Правду?

— Ну, конечно…

— По-моему, да.

— В чем же это выражается?

— В ваших картинах. Вы художник той эпохи, которую мы уже похоронили.

«Вот почему сегодня у меня возникли все эти невеселые мысли… Новое поколение предъявляет свои требования, а я их не могу удовлетворить…»

— Работаю, как умею…

— Как вы относитесь к абстракционистам?

— Мне эта школа не внушает интереса. Это не искусство.

— Это мысль. Это искусство, подвергнутое анализу…

— Ну, ну, какой там анализ. Манерность, поза. Настоящее искусство — это простота и правда. Я не видел никогда лиловых деревьев, зеленых лиц или женщин с выдвижными ящиками вместо грудей…

Поярков заговорил о «дальтонизме» поэтов и художников, о том, что талант — уменье видеть вещи в ином освещении, чем видят их все.

— Особенная эмоциональная окраска.

— Пусть ваши абстракционисты заставят меня увидеть то, что видят они, заставят меня поверить, что эти конусы и квадраты — лицо человеческое… Нет во всем этом никакой убедительности, фальшь и поза…

— Это потому, что вы, как все старые люди, консервативны. А вы знаете, что всякие там портреты, пейзажи, характеры, биографии устарели. Вы привыкли к примитивам. Вы повторяетесь, и удивительна, право, ваша убежденность в своей безусловной правоте: «в наше время все было хорошо. Наша точка зрения единственно правильная…» Абстракционизм будит мысль…

— У меня он ничего не будит, — ворчливо сказал Дмитрий Николаевич и переменил тему разговора: — А вы что делаете в Абакане? Ведь вы, кажется, учитесь в Москве?

— Я приехал с намерением жениться.

— Ах, вот как!

Дмитрий Николаевич подобрел и принялся с повышенным интересом расспрашивать Леонида о его матримониальных планах. И он все узнал про Одину Турбаеву, которая будет завоевана.

Расстались они по-приятельски. Прощаясь, Поярков неожиданно предложил:

— Хотите написать портрет секретаря райкома? Я могу вам оказать протекцию — это друг отца Одины…

Дмитрий Николаевич опять почувствовал себя неловко:

— Я уж как-нибудь без вашей протекции… Прощайте.

— Будьте здоровы. Привет Арсению… — И Поярков зашагал, небрежный и победительный.

«Какой же он ему Арсений? Впрочем, они, кажется, даже на «ты».

Теперь, вспоминая этот разговор, Дмитрий Николаевич испытывал чувство неловкости и досады.

Итогом его размышлений было решение ехать с Обелиным в одну из таежных деревень, где Арсений намеревался встретить сказителя Кадочникова и записать несколько его песен. Он встал, чтобы спуститься в столовую к чаю, надел поверх пижамы темную куртку… В дверь постучали. Стук был нервный, торопливый.

«Лиза», — подумал Дмитрий Николаевич, и тотчас ему стало жарко и весело, неприятные мысли мгновенно его покинули, и он, улыбаясь, распахнул дверь.

Да, это была Лиза.

— Как я рад! Вот, право, кстати! Куда же вы пропали? Целых три дня я вас не видел.

Лиза нехотя улыбнулась. Она была невесела и показалась Дмитрию Николаевичу странной. Лицо у нее было растерянное и виноватое. Она жалась, вздрагивала, должно быть, замерзла. Дмитрий Николаевич заподозрил, что с ней что-то произошло.

— Лизонька, что случилось?

Она заплакала.

— Ну, ну, — сказал Дмитрий Николаевич.

Глядя на нее, он думал: «Вот она плачет, и мне больно. Значит, я ее люблю». Он положил руку ей на плечо:

— Сядем. Что произошло?

Лиза села на краешек постели и оцепенело молчала.