Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Он с нескрываемым удовольствием следил за тем, как травники выталкивают людей из вагонов, просто упивался предвкушением бойни, в которой чувствовал себя почти полновластным господином. Правда, пир штурмшарфюрера отравляло присутствие коменданта и раздражающе подчеркнутая начальственность каждого его слова и жеста. Курт явно завидовал власти Эберля.

Курт Майер с детства ненавидел мать, ошпаренную неофитством католичку Марту. В религиозном фанатизме матери маленький Курт чувствовал какую-то вывихнутость, истерическую ослепленность, он был уверен, всему виной банальная сексуальная неудовлетворенность; казалось, что не в силах насытить свою телесную тоску, она просто сдвинула эту энергию на другой уровень, заменив физическую потребность церковными обрядами и зубрежкой молитв. Мать, сколько Курт себя помнил, постоянно теребила четки и без конца крестилась, но в том раздражении, которое проглядывало в ее лице, когда отец Курта Франц запирался в своем кабинете и до утра читал книги, вместо того чтобы лечь с ней в постель, – в том раздражении проглядывало истинное положение вещей. Все это Курт начал понимать лет в двенадцать. Как самого старшего своего ребенка, мать постоянно таскала Курта в церковь, без конца заставляла его причащаться и, если сын по какой-то причине этого не делал, устраивала настоящие истерики, еще более яростные, чем те, которые провоцировал его брат Герман, когда в очередной раз метил ночью очередную простыню. Находясь в церкви, во время молитв и поклонов малолетний Курт неизменно чувствовал на себе пристальный, бьющий розгой взгляд матери, поэтому старался угодить и склонялся как можно ниже и чаще. Однажды вечно бесшабашный, неуемный Курт устроил в школе драку, во время которой случайно столкнул одноклассника с лестницы, да так неловко, что тот сломал руку. Вернувшись после школы, Курт попался на глаза матери. Марта взглянула на его синяки, сбитые в кровь кулаки и схватила сына за ухо. Испуганный мальчик соврал, что к нему привязались на улице какие-то бездельники, спровоцировавшие его на драку, так что он просто постоял за себя. Марта заставила сына поклясться на Библии, что он говорит правду. Курт, хоть и читал Новый Завет только из-под палки, все же отчетливо запомнил, что в числе прочего Христос запрещал любые клятвы. Эти слова, да и вся Нагорная проповедь воспринимались мальчиком как истина, вызывавшая в нем тогда сильный отклик, однако и духовник Курта, и мать требовали клятв по всякому удобному случаю, так что мальчик уверил себя, что по малолетству просто неверно толкует слова Христа и что взрослые непременно понимают их лучше, поэтому он, если требовалось, клялся, хоть и испытывал при этом некоторое смущение. После того как его одноклассник упал с лестницы, Курт очень испугался, а, узнав, что тот еще и сломал руку, вообще впал в панику – мальчик уже рисовал в воображении острожную крепость, где его непременно закуют в цепи, и, в силу этого, не мог не солгать. Но раз уж он решил лгать из страха, наличие или отсутствие клятвы не играло никакой роли. После клятвы сына Марта успокоилась и ограничилась тем, что потребовала пятьдесят раз прочесть «Аве Мария» и пятьдесят – «Отче наш», а когда ее указание было исполнено, усадила за обеденный стол.

Отец Курта и бабушка фрау Ирма на тот момент отсутствовали: Франц увез свою маму в Мюнхен проведать младшую дочь Хельгу и ее новорожденного малыша. В конечном счете они задержались в Мюнхене на целую неделю. Поэтому, когда на следующий день в дом Майеров пришел школьный учитель, новость о спровоцированной Куртом драке и сломанной руке одноклассника получила одна только Марта, которая в отсутствии мужа и свекрови была полновластной хозяйкой, судьей и громовержицей. Ее разъярил не столько факт драки и серьезной травмы другого мальчика, сколько клятвопреступление сына, который поклялся на Библии и тем самым осквернил ее своей ложью. Марта никогда еще не была в таком бешенстве: как только школьный учитель покинул их, вежливо приподняв шляпу, она замахнулась было на Курта, но одернула себя, посчитав рукоприкладство унизительным для матери и христианки, так что она решила заставить сына раскаяться, оставив наедине с его виной. После захода солнца, уложив остальных детей спать, Марта вывела Курта во двор, раздела и закрыла в отхожем месте, оставив только обувь, чтобы мальчик не простыл, – лето хоть и было жарким, ночью иногда сильно сквозило. Так десятилетний Курт и простоял всю ночь голышом в тесном деревянном закутке среди мух, задыхаясь от вони дезинфекции с примесью теплого душка испражнений. Мальчик смотрел в черную дыру, наполненную душным глянцевитым месивом, и плакал от стыда, от чувства гадливости и ненависти.

Курт надолго запомнил ту ночь, запертый, сдавленный, оплеванный, он ощущал себя на самом дне, дышал этим болотным воздухом, втягивал в себя теплую вонь, как ядовитый газ, до головокружения, до тошноты и крика, выглядывая в сад сквозь зазубренные щели досок, надеялся, что мама передумает и всетаки откроет, но Марта считала, что любые послабления во время наказаний крайне портят характер мальчиков. На следующий день она открыла сортир и, не выпуская сына, дала ему котелок с постной кашей и ложку, Марта была убеждена, что завтрак в отхожем месте усилит чувство вины маленького клятвопреступника, но, несмотря на сильный голод, мальчик отказался от еды – туалетная вонь, бесчисленные мухи, да и постылый душок дезинфекции не позволили бы проглотить даже самое отменное блюдо. Он просил только воды. Мать дала сыну напиться, продержала его в деревянной кабинке еще несколько часов и только после этого накинула на обнаженное тело ребенка плед и выпустила на свободу. Во дворе, прежде чем дать таз с горячей водой и кусок мыла, Марта потребовала очиститься изнутри, так что Курт сто раз прочитал «Аве Мария» и двести раз «Отче наш» и только потом смог помыться.

За день до возвращения Франца и фрау Ирмы Марта договорилась со старшим сыном, что они не скажут отцу с бабушкой ни о сломанной руке, ни о заслуженном наказании Курта. Она решила вопрос с родителями пострадавшего одноклассника, извинившись за сына и компенсировав все расходы на врача. Младшие братья и сестры Курта тоже в свою очередь пообещали, что ничего не скажут, – впрочем, они не знали всех подробностей случившегося в ту ночь. Как это ни странно, Франц действительно так ничего и не узнал, только удивлялся потом, почему Курт ходит по нужде в дальний овраг за соснами, а не в дворовый сортир.

Гораздо более сильное потрясение мальчик испытал не в ту унизительную ночь, а двумя годами позже, во время исповеди своему духовнику с вечно постной физиономией, – Курт сейчас даже не помнил, как звали этого священника, – подросток пересилил себя и совершенно искренне раскаялся в том, что часто мастурбирует, рисуя в воображении увиденных днем на улицах Фульды фрау и фройляйн. Вечером того же дня преподобный зашел к Майерам, чтобы вернуть Францу одну редкую латинскую книгу, которую брал почитать несколько месяцев назад. Священник ушел, а по окончании ужина отец позвал Курта к себе в кабинет, где деликатно заговорил о том, что онанизм распыляет мужские гормоны, ослабляя тем самым процесс развития мускулатуры и снижая умственную активность. Курта накрыло давящее чувство стыда и растерянности. Мальчик очень тяготел к сдержанному, вдумчивому отцу, который, даже несмотря на то что почти не выходил из своего закрытого на ключ кабинета, всегда умел понять сына, подобрать нужные слова во время их редких разговоров и, не вторгаясь в личное пространство, все-таки быть рядом – очень близко, тысячекратно ближе, чем навязчивая мать, которая ежечасно напоминала о своем подавляющем присутствии. Поэтому тот факт, что Франц теперь знает обо всем этом, был для Курта совершенно нестерпимым. Курт понял тогда, что все эти клятвы над книгой, в которой написано «не клянись», все эти беспрестанные рассуждения о любви тех, в ком скрывается столько мелочной злобы, подлости и безграничной ненависти, – чистой воды вранье, ложь на лжи, нагромождения которой такудобны власть имущим: политикам, церковникам, родителям – все они так или иначе используют христианство в своих утилитарных и корыстных целях. Осознав масштабы этой лжи и жестокости христиан в контексте мировой истории, Курт почувствовал в себе тяжелейший ком ответной ненависти, с каждым годом обрастающей новыми клочьями гадливой злобы, не только ко всему, что связано с религией, но ко всему живому вообще, а потому направил свою энергию в политическую партию, идеология которой была так близка его собственной ненависти. Став атеистом, Курт потерял все внутренние запреты и нравственные преграды – теперь его кодексом, его богом и истиной был Гитлер, была его собственная ненависть и та свобода выражать ее, которую предоставили ему НСДАП и Вторая мировая война. Курт даже иногда подумывал с усмешкой, что пошел именно в SS, потому как испытывал чувство омерзения при мысли, что ему придется носить на ремне пряжку вермахта со словами Gott mit uns [29] С нами Бог (нам.) . На его же пряжке значилось Meine Ehre heißt Treue! [30] Верность – моя честь! (нем.) Со временем Курт отдалился даже от Франца, посчитав, что тому не хватает резкости, уверенности, стальной окончательности: сын полагал, что отец чересчур созерцателен и неспешен, а он, Курт, – человек дела, поэтому и письма Францу отправлял теперь все реже и без большого желания.