Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

На разогретые солнцем крыши вагонов вскарабкались несколько травников; вагоны обрастали украинцами, как мохнатым лишайником: кто в черной, кто в зеленой форме; выстроились в плотную цепь, похожие на воронов, сидели, как на могильной плите, смотрели сверху вниз, поглаживали загорелые шеи; другие стояли в стороне, косились на немцев боязливыми шакалами, уступая первенство. Увидев нарастающее волнение вновь прибывших, один львовский паренек с пилоткой набекрень выстрелил в воздух длинной очередью, придержал палец на спусковом крючке чуть дольше, чем нужно, со смаком прислушиваясь к грохоту выстрелов: наверное, чувствовал себя музыкантом. Евреи стихли, стали податливее, продолжали высыпать из вагонов, наполняя пустырь перед зданием пространного вокзала. Людские головы натыкались друг на друга, морской пеной сбивались в единое целое, сплетались, раскачивались. Гольдшмит помог детям спуститься на платформу: они робко шагали, вжав головы в плечи.

Травники задавали направление идущим, подталкивали к концу платформы, туда, где в зеленом ограждении виднелась полукруглая арка ворот. Януш попытался построить воспитанников в колонны, но брызгающий слюной чубатый хлопец пнул его в спину и погнал вперед. Из новой партии прибывших немецкий толстяк-унтер сразу же выбрал пятерых мужчин покрепче – пополнение для зондеркоманды. Тех живых еще людей, кто не расстался с поклажей, наказывали прикладами – выбивали чемоданы из рук, выхватывали вещи и терзали пропотелые наволочки, как голодные шавки. Крупа с треском разлеталась во все стороны, картофель катился по вытоптанной земле. На хлеб наступали тяжелыми сапогами, вдавливали в песок. Выпотрошенные фотографии, заляпанные кровью, подхватил сильный порыв ветра, чьи-то семейные снимки тревожно всколыхнулись и с глянцевым трепетом начали кружиться над головами, снова опускаясь и постепенно оседая, как бы смиряясь.

Когда дети взялись за руки, им стало спокойнее. Воспитанники крепче сжимали пальцы и терлись друг о друг плечами. С головы Саломеи сорвало сиреневый платок, но она не попыталась его удержать, все мысли были сосредоточены на ином – смотрела перед собой, на арку ворот, через которую проталкивалась бесформенная колонна людей, на солдат, на колючую проволоку с вплетенными ветвями сосны, на две вышки с противоположной от платформы стороны. Саломея касалась взглядом грязных спин и затылков людей, идущих впереди, – интеллигентных, осанистых, в изношенной, но дорогой одежде, державших себя с независимым достоинством, – и на тех, кто опустился, слишком ослаб.

Положила руку на голову Ежи и потрепала его волосы. Мальчик поднял на воспитательницу глаза и улыбнулся легкой, скользящей улыбкой: у Ежи не было большого переднего зуба, поэтому и без того простодушная улыбка становилась еще более заразительной. Глядя на мальчика, панна Бронятовская засмеялась, потом дрогнула, закусила губу и прижала мальчика к себе, чтобы он не видел ее лица. Гольдшмит и Штернфельд посадили к себе на плечи ослабевших Ами и Фелунию. Януш прошел сквозь ворота, оказался на плацу, где сразу увидел два одинаковых серых барака: женский и мужской. Покосился на огромные горы одежды, чемоданов и обуви, что возвышались над правым бараком, – площадь за ним была просто завалена вещами. Травники начали расталкивать людей: мужчин – направо, а женщин и детей – налево. Когда доктор понял, что его и воспитанников хотят разделить, спустил со спины девочку и оторвался от колонны, подошел к украинцу, чтобы попросить оставить его вместе с детьми, но на подходе с лету получил ботинком в живот. Доктор свалился на песок и остался лежать на правом боку, подогнув под себя ноги. С сухих губ скатилась густая липкая слюна, вытянулась тонкой полупрозрачной нитью, коснулась песка, стала грязной и оторвалась. Кашель начал рвать горло, но, несмотря на острую боль, уже через несколько секунд Януш пришел в себя, открыл глаза и посмотрел на женский барак: в раскрытых дверях было видно, как несколько парикмахеров-евреев из зондеркоманды с зашоренными, мрачно замкнутыми в себе глазами постригают волосы обнаженных девушек и женщин, которые сидели на длинных потертых лавках, смущенно прикрыв грудь рукой. Своей очереди ждали и девочки, мальчики стояли в стороне. Локоны падали на пол, черные смешивались с темно-русыми, кудрявые – с прямыми, куча волос все росла и двигалась, будто бархан, становилась плотнее; волосы напомнили доктору скошенную траву, разбросанную по полю и иссушенную солнцем.

Януш увидел, как Стелла и Саломея со всеми детьми вошли в этот барак, они оглядывались на Гольдшмита и спотыкались, а безликий травник с круглым, как репа, и совершенно не запоминающимся лицом, похожим на белую дыру, подгонял их винтовкой. Дети бежали, держась за руки: до мельчайших подробностей, незримых линий, запахов и цветов знакомые Янушу бантики, гольфы, рюкзачки, вышарканные брючки, подтяжки, цветные шорты, шляпки, косынки, аккуратные юбочки двигались торопливой колонной; теплые ароматные затылки с косичками, кудряшками, распущенными волосами, коротко стриженные головы мальчиков с оттопыренными ушами; светлая, почти прозрачная и по-домашнему мягкая шерстка на гладких спинках, длинные ресницы, крохотные пальчики с обгрызенными ногтями, белые шейки и сочтенные, отпечатанные слепком в душе Гольдшмита родинки, шрамы, синяки, ямочки и расцарапанные колени – все они входили в барак, пропадая в темноте его проема толкающейся одетой вереницей; через другой проем было видно обнаженные тела тех, кто уже успел раздеться и ждал своей очереди к парикмахеру, – тощие обнаженные старухи с обвислой, как сталактиты, грудью стояли, скрестив руки, жались друг к другу.

Доктор собрался с силами, встал, медленно разогнулся и поднял голову. На площади перед вторым бараком раздевались мужчины, там же у входа стоял пан Штернфельд. В воротах появился штурмшарфюрер Курт Майер с сенбернаром; при виде раздетых мужчин тщательно выдрессированный пес Барри спрятал язык и сосредоточился. Евреи из зондеркоманды с красными повязками кинулись врассыпную, начали жаться к стенам барака. Штурмшарфюрер отцепил от ошейника поводок:

– Fass!

Барри рванул к первому попавшемуся раздетому и вцепился в промежность, сшиб запыхавшейся, потной махиной; оглушительный крик, истеричный, захлебывающийся – еврей уперся ногами в лохматую тушу, пытался оттолкнуть, весь скрючился, держался за влажную морду руками, лез пальцами в зажмуренные глаза пса, бессильно толкал окровавленную морду, но Барри стискивал челюсти все сильнее, кровь брызнула на ноги и живот несчастного, залила торопливой струей колени, увесистые капли перемешались с песком, затвердели. Человек-кукла свистнул, пес моментально ослабил хватку и рванул назад, снова оказался у ног Курта, как вкопанный, словно плоть от плоти. Из сжатой пасти торчал бесформенный шмат мяса. Смешанная со слюной кровь стекала на песок вязкой кляксой, лохматая грудь часто вздымалась, всасывая в себя воздух через широко раскрытые ноздри. Изувеченный лежал неподвижно, только раскрыл рот и выплевывал из себя смятые звуки: затравленное мычание, вой и хрип; все это предсмертное многоголосие сливалось и бурлило, клокотало кипящим жиром. Остальные мужчины начали в панике разбегаться, спотыкались, вскакивали, но приклады травников сгоняли их обратно к бараку.