Артур Каджар - Матани

Вскоре мне предстояло столкнуться с новыми неприятными последствиями музыкального образования. Стоял прекрасный осенний день, такой сухой и солнечный, в который особенно тоскливо было таскаться на музыку, когда все ребята после школы резвились на улице. Я вышел из дома с футляром и повернул направо, направляясь на урок. Мне надо было пройти метров пятьдесят, чтобы дойти до угла дома, обогнуть его и пройти по центральной улице к музыкальной школе. Двор, по которому я шел, был узкий, слева была каменная кладка, за которой высокий косогор, заросший высокой травой и кустами, тянулся вверх до узкой дороги. Вдруг раздался громкий свист, затем кто то крикнул, явно обращаясь ко мне:

– Эй! Ну ка иди сюда.

Я остановился, поднял голову и посмотрел налево. На косогоре, поросшем травой, сидели несколько взрослых мальчишек, играющих в карты. Я их сразу узнал, они всегда ходили кучкой и не пользовались хорошей славой, поэтому другие ребята во дворе всегда старались обходить их стороной. Душа у меня моментально ушла в пятки, я с тоской посмотрел вперед, понимая, что не успею добежать до улицы, где есть люди, – меня обязательно догонят, и тогда будет еще хуже. Лучше бы я повернул налево – так было бы чуть дольше идти, так как наш подъезд был первый, зато я бы не наткнулся на них.

– Чего стоишь? Залазь сюда!

Ко мне обращался самый высокий из них, сутуловатый парень с черными нечесаными волосами. Остальные перестали играть и тоже уставились на меня. Я вскарабкался на кладку, предварительно положив туда футляр со скрипкой, затем отряхнул штаны и начал подниматься к ним.

– А чего это ты там оставил внизу? Тащи сюда.

Мне пришлось вернуться за футляром.

– Что там у тебя? Ну ка, показывай!

Только я успел произнести «скрипка», как сидевший мальчишка с прыщавым лицом ловко подскочил на ноги, сделал шаг ко мне и двумя пальцами ухватился за бабочку на шее. Мама перед уроком одевала меня в белую рубашку и подвязывала эту черную бабочку на резинке. Прыщавый сильно оттянул бабочку и, когда отпустил, та больно ударила мне по шее. Естественно, все стали громко ржать. У меня от боли тут же выступили слезы, и я стал часто моргать, чтобы они не заметили их. Прыщавый захотел повторить фокус, но я оттолкнул его руку, осознавая, что ничем хорошим это не закончится. Прыщавый сжал рот и сузил глаза, но тут вмешался сутулый, видимо, он был у них за главного:

– Не трогай его, садись. Пусть лучше сыграет для нас. Давай, маэстро, сбацай нам концерт!

Делать было нечего, я опустился на корточки, расчехлил футляр и взял скрипку со смычком, но подушечку не стал доставать. Я ее и в классе то стеснялся привязывать, белую в черный горошек; подушечку сшила мама и считала ее очень элегантной.

– Я пока не умею играть, только учусь, – пробормотал я.

– Ну хоть что то умеешь? – спросил прыщавый, а еще кто то добавил: – Бабочку нацепил, а сам не умеешь играть? Давай быстрее, пока я этой скрипкой по башке тебе не врезал!

Я вздохнул и начал играть гамму, единственное, чему мы пока выучились. Сутулый сунул травинку в рот и разлегся на траве, слушая с закрытыми глазами. Я повторял гамму снова и снова, пока все вслед за прыщавым не начали свистеть, а сутулый сел, выплюнул травинку изо рта и поаплодировал. Свист прекратился.

– Ни фига в музыке не понимаете! Ну, на сегодня хватит, молодец, можешь идти.

Уговаривать меня не нужно было, уже через минуту я, запыхавшийся, влетел в подъезд музыкальной школы. Марселя не было, урок уже начался, и мне пришлось придумывать, что не мог выйти из дома, так как потерялись ключи. С того дня я, во первых, тут же снимал бабочку, как только выходил из квартиры, и прятал ее в карман. Во вторых, не желая больше давать импровизированных уличных концертов, внимательно выглядывал из окна подъезда на втором этаже, нет ли кого поблизости, и, в зависимости от ситуации, решал, по какому пути лучше добежать до музыкалки. При возвращении тоже приходилось играть в разведчика, выглядывая из за разных углов и временами отсиживаясь в соседних подъездах, пока маршрут не станет безопасным.

Дома я не рассказывал о моих страданиях в музыкалке и вне ее стен, просто каждый день ныл, что не хочу больше ходить на уроки. Мама часто повторяла, что еще до моего рождения видела вещий сон, в котором я стоял на большой сцене со скрипкой в руках, а зал восторженно аплодировал мне стоя.

В общем, мама была решительно настроена сделать из меня музыканта и ничего не желала слушать, а иногда и прибегала к открытому шантажу, что, дескать, если я не буду ходить на скрипку, ей придется запретить мне ходить на баскетбол, куда я был записан еще с первого класса и просто обожал в него играть, с нетерпением ожидая каждого занятия.

После школы дома меня ждал готовый обед, мама работала секретарем на фабрике и во время обеденного перерыва приходила домой. Затем она снаряжала меня на скрипку и сама уходила на работу. Полтора часа мытарств в музыкалке, и непосредственно после нее дома нужно было целый час выполнять домашнее задание по скрипке. Таково было требование Раисы Аркадьевны, она считала, что нужно сразу после урока заниматься дома, пока все свежо в памяти. Не знаю, следовали ли этому наставлению Марсель и Алена, но у меня был особый случай. По иронии судьбы наша квартира и комната, где нас мучала Раиса Аркадьевна, находились на третьем этаже друг рядом с другом. Иначе говоря, за стеной нашей гостиной находился ненавистный мне скрипичный класс. Это открытие, поначалу просто неприятно поразившее меня, в дальнейшем приобрело прямо таки драматический оттенок, когда выяснилось, что из за большой звукопроницаемости здания, даже при наличии на стене в гостиной большого ковра с замысловатыми красными и зелеными узорами, Раиса Аркадьевна имела возможность слышать, как я занимаюсь, и насколько усердно, чтобы потом докладывать маме о случаях моей нерадивости.

Словом, музыкалка преследовала меня повсюду и отравляла жизнь. Словно этого было мало, Раиса Аркадьевна, узнав про баскетбол, стала давить на маму, чтобы я перестал ходить в секцию. Оказывается, от баскетбола могут утолщаться суставы пальцев, что не есть хорошо для скрипача. Но тут я уже взбунтовался по полной программе и сказал, что если не будет баскетбола, то на скрипку я уже точно ходить не буду и пусть делают со мной что хотят.

Часто я, стоя в гостиной и водя смычком по струнам, невольно поглядывал на ковер, гадая, чем занимается за стеной учительница, и вообще есть ли она сейчас там. Может быть, она вышла куда то или даже ушла домой пораньше, а я вместо того, чтобы выйти на улицу погулять с мальчишками, торчу как дурак дома с ненавистной скрипкой в руках. Поначалу я пытался послушать, что творится за стеной, для чего брал на кухне граненый стакан и, отвернув угол ковра, прикладывал его к стене, донышком наружу. Прижав ухо к холодному стеклу, я иногда слышал смутные голоса, а иногда ровный гулкий шум, как будто слушаешь море, но эта прослушка через стену никакой полезной информации, в принципе, не давала.