Анна Вашкевич - Настало время офигительных историй

Зэки могли при желании делать записи в тетрадки «за себя и за того парня», но делали так далеко не все. Кто-то начинал торговаться («Дайте тогда пастик!» – чернила для ручки), кто-то страдать («Не, всё, я устал, давайте лучше поговорим»). Но были и энтузиасты чистой воды. Боря был из последних.

Боря писал тетради. Писал самозабвенно. Он находил упоение и постигал дзэн, раскладывая тетради по классам, выбирая, что именно он запишет для той или иной темы, какие упражнения поместит в тетрадь и прочее. Он попросил библиотекаршу, временно проводившую русский язык в паре классов, распечатать специально для него поурочный тематический план. Когда Боря был в кабинете, он контролировал, чтобы все присутствовавшие ученики записывали тему как положено и не отлынивали.

Но власть Бори была сосредоточена только в стенах школьного кабинета. Потому что Боря был педерастом. И ладно бы, если он был вечно бит и печален – нет: он казался вполне жизнерадостным петушком, что вызывало у прочих «правильных мужиков» волны ненависти. Географичка рассказывала, что Боря неоднократно делал комплименты цвету её помады. А спустя какое-то время заветному тюбику приделали ноги.

У Бори было мало друзей. Одним из них был паренёк Максим, сирота, которого наркотики толкнули на скользкую дорожку правонарушений. Максим заработал себе очередной не очень серьёзный срок, а чтобы было веселее коротать время, записался в школу и стал постигать науки.

Максим числился в моём классе и, к сожалению, часто приходил «просто поговорить» о своей тяжёлой доле. Поначалу я слушала шокированно, потом – с долей сочувствия, а под конец просто кивала в такт и переписывала злополучные тетради под его бубнёж. На последней ступени своего обучения Максим обнаружил в себе талант к декламации. Он читал стихи с детским придыханием со сцены, и листочек со шпаргалкой дрожал в его пальцах.

Узнав, что Максим может и хочет выступать, я стала самозабвенно его обрабатывать. Близился Последний звонок, отвечать за который поручили мне, и я страшно хотела, чтоб Максим чего-нибудь на нём да прочитал. Мой ученик краснел как девица и пытался застенчиво отнекиваться, но я включила всё своё природное обаяние и бесстыже льстила. В конце концов, «клиент дозрел»: Максим сдался, а я обрадованно стала подбирать строки о вечном. О жизни. О добре и зле. О лютой ненависти и святой любви. Но не Есенина. Есениным я уже была сыта по горло. Хотя об том позже.

И вот, когда Максим созревал, неожиданно случилась в нашей школе грусть, омраченная досрочным освобождением любимого всеми писца Бореньки.

Боренька обворожительно улыбнулся всем на прощание и пошёл туда, где свет – в свободную жизнь. Многие учителя вспоминали о нём не без грусти: после ухода Бориса пить чай с плюшками они стали меньше, а до изнеможения переписывать тетради – в разы больше.

А Максим совсем пригорюнился. Он стал всё реже приходить в мой кабинет. Про Последний звонок речи уже и не шло. А потом Максик исчез совсем. Один из моих учеников, простой мужик Сашок, как-то сказал: «Вы бы так с ним не посиживали в кабинете за разговорами… Он ведь из этих… Из голубых». Он сказал это со странной интонацией. Будто «голубые» по определению предатели, наушники и шпионы, а слушать их грешно и опасно.

Тогда я подумала, что Сашок высказался ну просто за всю Россию. Ведь то, что мужик спит с мужиком, воспринимается у нас не как личная жизнь конкретных граждан, а как государственная проблема номер один. Словно наша страна живёт не по конституции, а «по понятиям». Воруешь по-крупному – заслужил почёт, педераст – твоё место у параши. И купола, купола повсюду…

Максим пришёл в школу в начале июня. Расписался за полученный аттестат. Закатал рукав и показал учителям следы от порезов, что нанёс себе. Несколько циников тут же посоветовали в следующий раз резать вдоль линии вен. Впрочем, живительный ШИЗО сделал своё дело: Максим был снова бодр и в меру жизнелюбив. Тонкая натура, что с него возьмёшь.

Боря на свободе нашёл пункт временного размещения и остановился в нём. Устроился работать на хлебозавод. Завёл страничку в «Одноклассниках» и прислал географичке поцелуйчики. Значит, жизнь у него налаживается.

У меня просят всё. Ручки, карандаши, линейки, тетрадки, листочки, клей, резинки, точилки, блокнотики, календарики. Всё, что плохо (по их мнению) мною используется. Как-то принесла и прикрепила к доске скотчем такой бамбуковый календарик с собачками – вот это был ажиотаж, я вам скажу. Многие тоскливо смотрели на него и думали, как прекрасно календарик смотрелся бы именно на их кухне и именно в их отряде. Намеки на подарить мною старательно игнорировались. Маленькие календарики вообще отдельный предмет роскоши. Кому-то нравится картинка, кто-то вычеркивает в них дни, считая, сколько осталось до очередного свидания с женой.

А однажды цыган Стас попросил у меня яркие наклейки для тетрадок. Мне их где-то на сдачу дали. Я спросила, зачем ему, а он ответил, что сестре хочет послать что-нибудь красивое.

Сестра живёт через дорогу. Сидит в женской колонии. По той же статье.

– А вы замужем?

– Да, вот же кольцо у меня на пальце.

– Ну, знаете, некоторые носят так, просто… А это золото?

– Золото, конечно.

– (с большим сомнением в голосе) Ну ма-а-ало ли…

– А у вас есть стихи?

– Сборника одной книжкой нет. Полистайте учебники. А я пока в распечатках поищу. Вам хоть какие стихи нужны?

– Да любые. Я всё читаю.

( Достаю кучу распечаток сто стихами для уроков, ученик сидит, изучает. )

– О, это ничё такое.

– Какое же?

– А про свечу. ( «Свеча горела» Б. Пастернака. – Прим. моё. )

– И вот это ещё. Где молитва. Это кто вообще написал?

– «В минуту жизни трудную…»? Это Лермонтов.

– Ничё тоже такое. Пойдёт.

– Значит, Лермонтов не зря ел свой хлеб.

Смотрели на литературе «Жестокий романс». Ларису жалко всем. Каждый второй в конце фильма предполагает, что бы он сделал с обидчиками Ларисы, какой кары они заслуживают за такое обращение с женщиной. Для меня прямо именины сердца.

Персонажи бывают разные и среди учителей. Всё-таки работа накладывает отпечаток. Иду мимо кабинета историка. Разглядываю стенд возле открытого кабинета. А оттуда доносится:

– …Вот у нас в России творчество, а у них на Западе – креативность. Чем креативный человек отличается от творческого? Вот они у себя на Западе решили, что гомосексуализм – это, по их мнению, креативно…

Иду дальше. По ходу движения собираю рассыпавшиеся осколки разума.

– Что-то вас в школе, уважаемый, давно не было видно…