Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

Разумеется, люди в очереди на автобусной остановке ведут себя именно так, как повел бы себя при сходных обстоятельствах каждый британец в очереди на автобусной остановке, а именно полностью меня игнорируют, повернувшись спиной. Все, кроме одной женщины – кажется, за пятьдесят, – которая смотрит на меня.

Тогда мне казалось, что смотрит она с отвращением. Но теперь я понимаю, что это была откровенная жалость. Я – ребенок в ночнушке, сижу на окне, свесив ноги наружу, держу на коленях стереосистему и оглашаю всю улицу громкой музыкой, пытаясь изменить город и мир одной песней, на случай, если вдруг умру прямо сейчас.

Я сижу на подоконнике, пишу на передней панели стереосистемы: «ОГОЛТЕЛЫЕ УЛИЧНЫЕ ПРОПОВЕДНИКИ» [4] Джоанна пишет название группы «Manic Street Preachers», то есть «Оголтелые уличные проповедники», или «Уличные проповедники-маньяки». , – белой корректирующей жидкостью, просвещаю народ, и тут из-за угла выруливает папин «Фольксваген», наезжает на бордюр передним колесом и съезжает с бордюра, ухнув так тяжело, что даже мне сверху слышно, как внутри все дребезжит.

Фургон останавливается перед домом и с минуту просто стоит. Ничего не происходит. Я знаю, что это значит. Пьяный папа пытается сообразить, как открывается дверь.

Наконец он выходит наружу, пьяный в хлам, и растерянно вертит головой, обескураженный происходящим. Он слышит музыку – Кортни Лав вопит как оглашенная, – смотрит вверх и видит в окне меня со стереосистемой на коленях.

Мне вдруг становится жалко папу, который приехал домой и обнаружил, что все достижения его поколения уничтожены музыкой моего. Его рана не заживет никогда. Его сердце будет разбито. Все его записи отправятся на свалку истории.

Папа стоит, по-собачьи наклонив голову набок, и его выражение меняется. Что-то с ним происходит.

– Знаешь, что надо сделать? – говорит он.

Я плохо слышу его из-за грохота музыки и подношу руку к уху.

– Надо ВЫРУБИТЬ ДОЛБИ И ПОДНЯТЬ СРЕДНИЕ ЧАСТОТЫ! – кричит он и деловито кивает.

Он бросает окурок на землю, тушит его ногой и идет в дом. Я слышу, как он падает на пол в прихожей. Все как всегда.

Вот обзоры, которые я отсылала – по одному в день – в «D&ME»: «Ride», «Manic Street Preachers», «Jane’s Addiction», «Belly», «Suede», «Stone Roses», «Aztec Camera», «Lilac Time» и «My Bloody Valentine».

И теперь замредактора пригласил меня к ним в редакцию. Я упросила маму написать объяснительную записку для школы. «Сегодня Джоанна останется дома. У нее болят уши», – пишет мама.

– От того, что она вечно слушает этот вой , – говорит она мне.

И вот я здесь, перед зданием. Жду назначенного часа.

Я помню, что посоветовал Крисси, когда я уже собиралась на выход – так рано, – чтобы успеть на автобус, чтобы успеть на электричку, чтобы приехать в Лондон. Я красила глаза перед зеркалом и тихонечко напевала себе под нос.

– Делай что хочешь, – сказал мне Крисси, оторвавшись от своего Джорджа Оруэлла, – только не будь собой. Это заведомо проигрышный вариант.

Я смотрю на часы. Ровно час дня. Пора идти. Я встаю.

– Удачи, малышка, – говорит папа.

О да. Папа поехал со мной. Он будет сидеть тут, на улице, и ждать меня. По этому случаю он надел новые туфли.

– Я не пущу тебя в Лондон одну, – заявил он, когда я сказала, что меня приглашают в редакцию. – Я помню, каким долбоебом я был в ранней юности, и я не хочу, чтобы ты якшалась с такими же долбоебами в большом городе. Так что мы едем вместе, и старый козел проследит, чтобы молодые к тебе не лезли.

Я пыталась уговорить папу, чтобы он отпустил меня в Лондон одну – уговаривала два часа, – но он был непреклонен.

– К тому же, – сказал он на третьем часу уговоров, – я тоже хочу съездить в Лондон. Пройтись по старым местам, вспомнить молодость.

– Тогда давай возьмем и Люпена . И близнецов тоже, – говорю я с сарказмом, сквозь слезы. – Давай превратим мою новую работу в большую семейную вылазку .

– В Лондон? Да, я хочу в Лондон! Возьмите меня! – кричит Люпен, прыгая на диване.

– Не дури, Люпен, – говорю я и толкаю его, очень бережно. Он падает на диван и начинает плакать. Потом бросается на меня, и мы боремся на полу. Мне нравится бороться с Люпеном. Отличное средство для успокоения нервов. Наконец пригвоздив его к полу, я притворяюсь, что делаю ему закрытый массаж сердца, которому научилась по сериалу «Катастрофа».

– ДЫШИ, Люпен, ДЫШИ! Боже, мы его теряем!

Когда делаешь так с человеком, он не может дышать, но при этом заходится истерическим смехом.

Я продолжаю «реанимировать» Люпена, пока мама не говорит:

– Оставь брата в покое и приготовь ужин.

Вахтерша на входе говорит, что редакция «D&ME» располагается на двадцать девятом этаже. Она проверяет, есть ли мое имя в списке.

– У нас тут бывают… всякие группы , – говорит она с видимым отвращением и пропускает меня через турникет.

Я еще никогда не бывала на двадцать девятом этаже – никогда не поднималась так высоко. В лифте мне в голову приходит мысль, что я, возможно, боюсь высоты. А вдруг я выйду из лифта, гляну в окно, заору благим матом и грохнусь в обморок? Но нет, все нормально, что не может не радовать.

Редакция располагается слева от лифтов. Дверь сплошь покрыта наклейками и кусками разбитых пластинок. Есть там и письмо от какого-то рекламного агентства, начинающееся словами: «Уважаемые МУДАКИ. Не пойти ли вам в ЖОПУ».

Внутри – настолько мужское пространство, что по сравнению с ним офис любой музыкальной редакции смотрелся бы как дамская примерочная кабинка в «Топшопе». Сплошная самоуверенность и тестикулы. Повсюду кипы журналов – старые номера, пожелтевшие, растрепанные. На столах – горы кассет и компакт-дисков.

Вокруг одного из столов сидят люди – сугубо мужская компания. В панике я не могу их сосчитать. У одного забинтована голова. Он курит и что-то рассказывает. Я застаю уже самый конец:

– …да, и вот просыпаюсь я под столом, а его нет – вообще никого нет из группы, – а на столе лежит счет на триста фунтов, а в пепельнице – говно. Настоящее человеческое говно . То есть мне показалось , что это говно. Я охренел, в прямом смысле. Стою и кричу: «ТУТ ГОВНО! У ВАС ТУТ ГОВНО НА СТОЛЕ!» И тут заходит владелец клуба и говорит, что это сигара. И что я уже пытался ее раскурить.

– Да, но что у тебя с головой, Роб? – говорит один из редакторов. – Ты так и не рассказал, почему ты вернулся весь перебинтованный, как будто был не в Амстердаме, а где-нибудь во Вьетнаме. Наверное, тебя избил барабанщик. Барабанщики для того и нужны. Чтобы лупить журналистов.

– Я думаю, он попытался подъехать к Марианне, и она огрела его стулом, – говорит кто-то еще.

– Нет. Я упал в дьюти-фри на пароме, на обратном пути. Когда покупал блок «Мальборо», – говорит Роб, взмахнув рукой с сигаретой. – Там на пароме была такая душевная медсестра. Я ей презентовал промозапись альбома небезызвестной нам группы, а она показала мне шкафчик, где хранятся пилюльки, – говорит он с довольным видом, похлопывая себя по карманам.