Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Слезь с кровати, – говорит Крисси, – а то опять все зальешь мне своими месячными. На прошлой неделе пришлось отстирывать наволочку от твоих выделений. А тут у меня кабачки.

Я смотрю на крошечные ростки кабачков. Они похожи на тоненькие зеленые иголки с парой листиков на верхушке – такие нежные, хрупкие. Удивительно, как они держатся и не падают. Это не мини-тепличка, это коробка с невероятным.

Я послушно сажусь на пол.

– Я не знаю, что у меня с Тони Ричем. Никак не пойму: я его девушка или нет, – говорю я, водя пальцем по корпусу увлажнителя воздуха.

– Нет, – отвечает Крисси, не задумываясь. – Иначе он бы тебе сказал.

– Все не так просто!

– На самом деле все просто, – говорит Крисси, кроша удобрения в поддон.

– Нет, не просто.

– Нет, просто. Он педофил-извращенец, и ты не его девушка.

Я смотрю на него, открыв рот.

– Тони не педофил!

– Джоанна, ему двадцать три, а тебе семнадцать.

– И что?

– Как-то педофилично, тебе не кажется?

– Возраст это всего лишь цифры, – говорю я надменно. – Мы с Тони не думаем о подобных вещах. Мы просто делаем, что нам нравится. Мы – два состоявшихся журналиста, которые занимаются друг с другом сексом. На равных.

– Да, ты права, – говорит Крисси. – Возраст это и вправду всего лишь цифры для Тони Рича. Прекрасные цифры, и число тоже прекрасное. Это число он повторяет себе вновь и вновь: «Я трахаю семнадцатилетнюю малолетку! Я трахаю семнадцатилетнюю малолетку! Ребята в редакции это оценят!»

Внутренне закипая от злости, я решаю, что сейчас не самое подходящее время рассказывать брату, как Тони лупцует меня в постели. Секс – сложная штука, и Крисси просто не понимает. Он – комментатор, наблюдающий со стороны. В отличие от меня, действующего игрока на поле секса.

Я сажусь на кровать, угрюмо отпив еще виски. Проблема в том, что Крисси по-прежнему воспринимает меня как четырнадцатилетнюю целку, которая пытается поговорить с ним об «Энни», – несмотря на мою шляпу-цилиндр, мои статьи в музыкальном журнале и мой опыт в сексе.

– Ты все поймешь позже, – сокрушительно говорю я ему. – Ты все поймешь, когда сам начнешь заниматься сексом.

Я не должна была так говорить. Я сама знаю, что не должна. Это нечестно – напоминать Крисси, что он еще девственник. Он в этом не виноват – это удар ниже пояса, – я не должна была так говорить, я была не права.

– Крис, я не хотела…

Он резко встает. Лицо белое, как полотно. Я в жизни не видела брата таким разъяренным – не сердитым, не раздраженным, а именно взбешенным .

– Пошла на хуй отсюда, овца, – говорит он. Лицо холодное, взгляд ледяной. Кажется, он сейчас скажет что-то еще – скажет много всего, – но он лишь повторяет, все таким же замерзшим голосом: – Пошла на хуй, овца.

Я пулей вылетаю из комнаты и прислоняюсь к двери, отделяющей комнату Крисси от кухни. Говорю через дверь:

– Крисс, прости меня, дуру. Я не должна была так говорить.

С той стороны двери мне отвечает холодный, безжизненный голос:

– Ты вонючий кусок дерьма.

– Я вонючий кусок дерьма.

В кухню заходит папа с тарелкой в руках. На тарелке – корки от тостов и липкие пятна от яичницы. Папа ставит тарелку в раковину.

– Ты вонючий кусок дерьма? – переспрашивает он.

– Не сейчас, папа, – говорю я, по-прежнему привалившись к двери.

– В каком-то смысле мы все – дерьмо, – философски замечает папа.

Мне слышно, как Крисси произносит за дверью глухим, мертвым голосом:

– Тебе ли не знать.

– Мы просто беседуем с братом, – говорю я папе.

– Я тебя убью, – говорит Крисси все тем же глухим, мертвым голосом.

– Просто беседуем с братом.

– Ты уже им поставила мою демку? – спрашивает у меня папа.

– Я все еще жду подходящего случая, – говорю я как можно бодрее. – Надо знать, когда придержать карты, а когда скинуть.

– Да, Кенни Роджерс, – папа кивает и выходит из кухни. – Да. Делай, как Кенни.

Я еще долго стою под дверью в комнату Крисси и повторяю:

– Прости.

Но он больше не отвечает. Судя по звукам, доносящимся из-за двери, он снова занялся своими саженцами.

Я сажусь на пол, прислоняюсь спиной к двери и слушаю, как Крисси ходит по комнате. Я уже знаю, что теперь войду в эту комнату еще очень и очень не скоро.

Вот почему приглашение Тони Рича пришлось очень кстати: у меня будет возможность сбежать из дома на все выходные. Дом у родителей Тони очень красивый – его хочется целовать, как прелестную девушку.

– Это старинный дом. Раньше там жил викарий, – объяснил Рич в электричке, мчавшейся по лесистым холмам Котсуолда.

Мы встретились на вокзале Паддингтон и целовались так долго и рьяно, что какие-то дети подошли на нас поглазеть. Когда я наконец прервала поцелуй, я показала им большой палец. Пусть дети знают, что взрослая сексуальность – это круто и весело.

По приезде в родительский дом Тони Рича выясняется, что старинное жилище викария совсем не похоже на домик священника у нас в Вайнери, построенный в 1970-х годах и обнесенный бетонной стеной, на которой какой-то местный остряк написал из баллончика: «О БОЖЕ!»

Это действительно старый викторианский дом, с аккуратно подстриженными лужайками, и плакучими ивами, и широченным крыльцом, на котором спокойно могло бы усесться все наше семейство. Вьющиеся розы оплетают окна. Во дворе нас встречает старенький, скрюченный от артрита лабрадор, вышедший посмотреть, кто это прикатил на такси.

Родители Рича стоят на крыльце, как родители из телесериала, для которого подбирали фактурных актеров на роли «любящей, утонченно-аристократичной, слегка сумасбродной маменьки» и «грубоватого по манерам, но доброго сердцем папеньки, столпа общества, с явной склонностью к крепким спиртным напиткам».

Рядом с ними я себя чувствую замарашкой. Когда мне показывают комнату Рича – роскошную комнату с огромной двуспальной кроватью, – мне становится стыдно за свои пыльные «мартенсы», топчущие белый ковер, за холщовый армейский рюкзак в пятнах засохшей грязи после рок-фестиваля в Финсбери-Парке.

Мысленно я даю клятву не класть его на пол, на кровать или комод, накрытый красивой кружевной салфеткой. Я не хочу осквернить это место своими плебейскими шмотками.

– Очень красивая комната, мистер и миссис Рич, – говорю я.

– Спасибо, – говорит миссис Рич. – Когда Тони был маленьким, это была его детская. Смотрите! – Она показывает на глиняную тарелку, стоящую на комоде. Тарелка густо замазана по ободку фиолетовой краской. – Тони сделал ее своими руками и подарил мне на День матери, когда ему было семь.

Я смотрю на тарелку. Тони нарисовал портрет мамы, чем-то похожей на оплавленного Дейту из «Звездного пути».