Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

– Джоанна. Ты мне расскажешь, что за хуйня происходит?

И я рассказываю ему все: о Риче, о Кайте, о своей панике, об обзоре в журнале, о том, какой я была злобной сукой. Где-то на середине рассказа меня опять пробивает на слезы, потому что рука зверски болит, и Крисси снова идет к комоду и берет две таблетки. Одну – мне, вторую – себе.

– Это папины таблетки. Одной тебе хватит. Они очень сильные. Прими одну, и больше я тебе не дам, – строго говорит он. – На них можно люто подсесть.

Я принимаю таблетку, смотрю на Крисси и размышляю о том, каким он стал тихим в последнее время.

– Так ты и подсел?

– Я не знаю, – говорит он беззаботно. – Я еще не пытался бросать.

Таблетка действует быстро. Я лежу на кровати, свернувшись калачиком рядом с Крисси. Он обнимает меня и гладит по голове. Я продолжаю рассказывать о Джоне Кайте, но теперь все представляется не так страшно, потому что я с Крисси, с ним я в безопасности. Может быть, я останусь здесь навсегда – в этой комнате, в этой кровати. Здесь тепло и уютно. Я очень устала.

– У нас всегда будет «Bee Gees», Крисс, – сонно говорю я. – У нас всегда будут Робин, Морис и Барри.

– Джоанна, – говорит Крисси, глядя в потолок. – Иногда мне начинает казаться, что этого мало.

Но я уже сплю.

Мне снится, что я опять с Джоном Кайтом, в Лондонском зоопарке, поздним вечером. Я вспоминаю, что произошло. Мы так близки, так близки – словно одно существо в двух телах, слитых друг с другом и скрепленных джином. Мы как голоса «Bee Gees». Я его знала всю жизнь, и нет ничего, что я не могла бы ему сказать, и я точно знаю, что мне хочется ему сказать: эту речь я произносила тысячу раз у себя в голове.

Она записана в моем дневнике, на двух с лишним страницах – я читаю ее наизусть, когда жду электричку, когда брожу под дождем, когда мне нужно волшебное заклинание, чтобы пережить очередной день. Вот эта речь:

«С тех пор как я встретила тебя, мне кажется, я поняла, что движет миром: безответная любовь. Вот причина всех наших свершений, всех наших порывов. Каждая книга, каждый оперный театр, каждый запуск ракеты в сторону Луны, каждый пламенный манифест – они есть потому, что кто-то где-то тихонечко воспламенился, когда кто-то другой вошел в комнату, а потом так же тихо сгорел дотла, когда этот другой его не заметил.

На фундаменте тысяч и тысяч миллионов поцелуев, которых у нас с тобой не было, я построил тебе этот оперный театр, любимая. Я застрелил президента, потому что не знал, как сказать тебе самые главные слова. Я надеялась, что ты заметишь. Я надеялась, ты заметишь меня. Мы превращаем невысказанные слова в свои жизненные достижения.

Любовь к тебе – вот то горючее, что дает мне энергию действовать в эту индустриальную эру. У каждого должно быть хобби. Мое хобби – ты. Мое хобби – любить тебя. Мою комнату по утрам освещает не восходящее солнце. Ее освещает воспоминание о том, как я тихо сгорала, когда ты сказал мне: «Еще по одной?»

Эту речь я носила в себе целый год. Вот те слова, которые мне бы хотелось ему сказать. Но я знаю, что так нельзя. Книжные речи нельзя говорить живым людям.

Поэтому я говорила совсем другое. Пьяная, в Лондонском зоопарке, я сказала, что я – Крисси Хайнд, и у меня мелочь в кармане, и я добьюсь, чтобы он заметил, какая я классная, для чего пущу в ход 1) руки, 2) ноги, 3) стиль, 4) танец, 5) пальцы, 6) во-во-во-воображение. Результат = он обратит на меня внимание.

– Мы будем как Бертон и Тейлор, – говорю я бодрым голосом. – Аманда Бертон и Дэннис Тейлор.

Я говорю это все Кайту, и он глядит на меня, открыв рот, и волки воют в вольере, и гиббоны истошно вопят, и я просыпаюсь в кровати у Крисси, уткнувшись лицом ему в грудь. И это все, что я помню.

Что-то не так. Что-то очень не так. Заторможенная после папиной таблетки, я не сразу соображаю, что меня беспокоит: адская боль в руке. Ощущение такое, как будто рука сейчас лопнет.

Я ору дурным голосом:

– Крисси!

Он просыпается, дернувшись, как от удара.

– Моя рука!

Крисси включает свет и смотрит на мою руку. Она совершенно кошмарная: вся распухшая, лиловая, ногти угрожающе синие, почти черные.

– Господи! Жгут! Его нельзя оставлять дольше, чем на двадцать минут! – говорит Крисси и принимается развязывать галстук на моей руке, превратившейся в руку чудовища доктора Франкенштейна.

– Блин! Блин! Блин! – говорит Крисси.

– Мне теперь ампутируют руку? – шепчу я сквозь слезы.

– Джоанна, не говори ерунды, – отвечает Крисси. – Сжимай кулак. Сжимай и разжимай. Разгоняй кровь.

– Я не могу! Я вообще ничего не чувствую!

Крисси кладет палец мне на ладонь.

– Сожми мой палец, – говорит он.

Я пытаюсь согнуть пальцы. Получается плохо.

– Крепче, – говорит Крисси твердым голосом.

Я пробую снова. На этот раз получается лучше. Я чувствую, как мои пальцы сжимаются вокруг его пальца.

– Вот видишь, – говорит Крисси с облегчением.

Я еще крепче сжимаю его палец и говорю:

– Я люблю тебя, Крисси.

– Я тебя тоже люблю, хотя ты совершенно несносная, – говорит он, глядя на мой сжатый кулак. Потом смотрит мне прямо в глаза и добавляет: – Честное слово.

Следующие две-три недели я хожу в рубашках только с длинными рукавами, чтобы прятать порезы на руке – при каждом движении струпья легонько цепляются за ткань и напоминают о том, что я сделала.

Шрамы похожи на письмена. Срочное сообщение кому-то, кому обязательно нужно его прочитать. Лишь годы спустя я поняла, что адресатом этого сообщения – человеком, который не слушал, не видел и знать не хотел, – была я сама . Это мне надо было смотреть на шрамы и пытаться понять, что означают эти красные иероглифы.

Если бы я сумела их расшифровать, я бы прочла сообщение: « Никогда не доводи до того, чтобы тебе было так плохо. Никогда больше не возвращайся в это мрачное место, где спасет только нож. Живи жизнью доброй и незлобивой. Не делай ничего такого, из-за чего тебе снова захочется резать себя. Помни об этом всегда. Не повторяй своих прошлых ошибок».

Но тогда я еще не дозрела до такой умной мысли. Тогда у меня были другие срочные дела: я позаимствовала у Крисси альбомы «NWA» и прослушала весь гангста-рэп, начиная от «На хуй легавых» – на случай, если кто-то увидит шрамы у меня на руке и спросит, что это такое.

Так что же делать, когда ты тщательно строишь себя, а потом понимаешь, что выбрала совершенно не те строительные материалы?

Только разрушить все до основания и строить заново. Это твое основное занятие на все годы юности: строить себя, разрушать, строить заново, вновь и вновь, бесконечно, как в ускоренных кадрах в фильмах о городах в периоды расцвета и в годы войны. Ничего не бояться, непрестанно придумывать новые способы реконструкции – не останавливаться в своих поисках в девятнадцать, ломать и строить, ломать и строить. Изобретать, изобретать, изобретать.