Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Ах, Виктория! Неужели она… Я глядел и глядел на нее испытующе… а вернее, я просто любовался ею. Глаза у медсестры были такого яркого синего цвета, какими во ржи проглядывают васильки. Это во-первых, а во-вторых, тонкие-тонкие брови — ни у кого из наших деревенских девчат не было таких бровей! Я тогда решил: это уж признак особой городской породы — брови-ниточки. Дивные эти не могут быть на лице обветренном, обожженном солнцем или стужей, они, надо полагать, достаются лишь тем, у кого деды-прадеды испокон веку жили в столице и занимались только чистой работой — были продавцами пудры и духов, городскими учителями, парикмахерами… Наконец, в-третьих — что за губки были у Виктории! Маленькие, четко очерченные, будто нарисованные… Тут уж и вовсе нет слов, чтоб выразить мое восхищение.

И эти губы целовали хирурга?! Или наоборот, Борис Иванович целовал эти губы? Во мне просыпалась ревность.

Впрочем, как сказать… мое чувство к Виктории не было движением души и сердца — только холодное удивление и любование, как картиной или куклой. Как-то так, да, — я любовался ею отстраненно, отчужденно.

В нашу палату пожаловали вдруг гости: первой въехала на коляске с велосипедными колесами девушка, сидевшая как царица на троне: голова высоко поднята, плечи прямые, взгляд этак свысока, руки на подлокотниках или на колесах, за нею неловко впрыгали две или три ее подруги на костылях — каждая или с гипсом, или в бинтах.

— Здравствуйте, мальчики! — весело закричали они все вперебой. — Как вы тут поживаете? А мы по вас ужасно соскучились!

У нас в палате стало шумно и весело.

— Почему вы нас не проведаете?! Ведь обещали! — слышались упреки. — Так-то вы нас любите!

— Какие безжалостные: совсем забыли и заставляете нас страдать.

— Обещали ведь и в гости приходить, и письма писать. Выходит, обманули.

Я смотрел на эту кутерьму с удивлением: смеяться так громко, так весело… разве такое можно в больнице?

Мне уже рассказывали незадолго перед тем — кажется, Ромка рассказывал, — что время от времени в нашу палату являются девушки из другого отделения, тотчас выбирают себе по «жениху», заводят разговоры про любовь, про свадьбы, хохочут и пристают с предложениями их обнять, поцеловать. В общем, потешаются, как только могут, а отвязаться от них нет никакой возможности — попробуй совладай: они же гораздо старше! И жаловаться бесполезно: медсестры и нянечки только смеются.

Так было и в этот раз: каждая девушка тотчас присела рядом со своим «женихом», которого выбрала ранее.

— Смотрите-ка, у них новенький! — воскликнула та, что приехала в коляске.

И все оглянулись на меня.

— Да какой славный! — продолжала она. — Ну, как хочешь, Макарка, а я тебе вот что скажу: ты вчера Викторию Николаевну целовал, пусть теперь она тебя и любит.

Виктория как раз появилась в дверях и тотчас подтвердила: верно, мол, не далее как вчера Макарка ей признавался в горячей любви и даже обещал жениться, когда подрастет.

— Вот до чего ты докатился, изменщик коварный! Забыл, что мне говорил? Ты же говорил, что как только подрастешь, то я буду твоей женой! А теперь ты мне — отставку? Или вторую жену захотел, многоженец несчастный! Так вот: знай, что между нами все кончено!..

Девушка якобы рассердилась на него и направилась ко мне, говоря:

— Вот кто мне очень нравится! Новенький… Теперь, Макарка, я другому отдана и буду век ему верна.

— Вишь ты какая хитрая, Варвара, — сказала ей одна из ее калеченых подруг. — Может, и я с ним хочу задружить, а уже цап-царап. Давай по-честному: кинем жребий — так будет справедливо.

— Еще чего! Мой, и все тут!

И она очень ловко въехала коляской в узенький проход между моею и Ромкиной кроватями, запирая меня в этом закоулке.

— Ты согласен быть моим женихом, а? Что молчишь? Ну, ясно: молчание — знак согласия! Значит, объявляю для всеобщего сведения: с сегодняшнего дня я твоя невеста, а ты мой жених. Все слышали, граждане? Соперницы, лучше не лезьте вперебой — и не пытайтесь, не отобьете, потому что я ему тоже нравлюсь.

Тон ее, бесцеремонный и самоуверенный, рассердил меня: она говорила обо мне как о пятилетнем Макарке, словно не было между ним и мной никакой разницы. Это просто оскорбительно. И что за дурацкие шутки: «нравлюсь», «жених»! Кто ее просит приставать? Мою досаду она поняла по-своему.

— Ой, девушки, я не могу! Посмотрите, как он славно смущается, даже покраснел!

Вовсе я не покраснел, просто разозлился.

— Да откуда ты такой взялся! Ей-богу, я, кажется, в него влюбилась по-настоящему: очень славный паренек. Откуда ты приехал, ну?

Я уже решил: если она будет продолжать в том же духе, уйду. Хотя уходить и не хочется — в палате у нас стало весело.

— Он деревенский, — ревниво промолвил Витя, показывавший своей «невесте» очередное пластилиновое творение. Впрочем, он был при этом с нею невнимателен, почему-то больше прислушивался к тому, что говорила мне Варвара.

— Ну и что ж, что деревенский! — возразила она живо. — Это как раз и хорошо! Даже больше, чем хорошо, — просто замечательно!

Насколько я мог судить, ее веселость была все-таки натужной и болезненной. Она улыбалась, но и улыбка больше походила на гримасу, какая бывает от подступающей острой боли: продолжая весело говорить, достала из рукава платок, приложила ко лбу несколько раз, как промокашку.

— У меня еще ни разу не было деревенского жениха, — она обращалась скорее не ко мне, а ко всем остальным — ради общей потехи, надо полагать. — До сих пор попадались или городские, или поселковские, или железнодорожностанционные. А тут, может быть, из самой настоящей деревни? Ты небось колхозник, а? Из медвежьего угла, верно?

Вот что меня еще удерживало от того, чтоб уйти, и странным образом расположило к Варваре: руки у нее были тонкие-тонкие, белые-белые, пальцы длинные и очень чуткие, нервные. Эти странные руки жили самостоятельной жизнью: насколько весела, оживленна была она сама, настолько они беспокойны и встревоженны — они словно смущались того, что язык болтает глупости и метались, то ли извиняясь, то ли в совершенной панике.

Бывают такие бабочки-однодневки, что живут на подсыхающих лужах — невесомые, белые, как лепестки яблони. Вот и руки у Варвары были как те бабочки: вспархивали, садились и опять вспархивали, беспокойно метались по легкому одеялу, укутывали ноги, взлетали к голове и быстро-быстро опахивали волосы. Нет, не как бабочки — как голуби, потому что все-таки большие.

— Почему ты молчишь? — спрашивала она. — Я же хочу поговорить с тобой.

— А он может только мычать, как корова, блеять, как овца, — сказал Колька Черный мрачно.

— Лаять, как собака, — подтвердил Макарка.