Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— И квохтать, как курица, — изобрел Колька Рыжий.

— Деревенские всегда немного недоразвитые, — сказал Витя.

— Зато он может здорово ругаться матом! — вспомнил Макар. — Скажите ему, пусть он ругнется.

Это был удар в поддых. Меня обдало жаром.

— Какие вы ябедники, мальчики, — вздохнула Варвара, а меня утешила, поняв мое состояние: — Не злись на них. Это они от скуки.

Я пожал плечами. Но ту ступень доверенности, которая было возникла между нами, она сама и разрушила тотчас же.

— Ты очень красивый, — заявила она, явно желая, чтобы я смутился. — Мне красивые не нравятся, но для тебя я сделаю исключение, полюблю и красивого.

Это черт знает что такое, вознегодовал я. Да и руки ее возмущенно разлетелись в стороны и сели врозь на подлокотники.

— Откуда ты приехал? — приставала ко мне гостья. — Из какой области?

Но я самолюбиво насупился и не отвечал ей.

— Он тверской, — подсказала Виктория, улыбаясь. — Калязинский.

— Ах вон что! Ну так это ж совсем недалеко от Москвы. Мы эту Тверь завоевали в каком веке? При Иване Калите или Симеоне Гордом? Ну, это неважно, а важно, что наша взяла. Значит, ты должен мне покориться во всем, потому что я шестой год москвичка.

— У него рука кривая, — наябедничал Макар. — Он с дерева упал.

— С какого дерева? — озадаченно спросила Варвара.

— На скотном дворе растет, — объяснил Рыжий.

И что ему на ум взбрело? Надо ж быть большим дураком, чтоб такую глупость смолоть.

— У них в конюшне выросла сосна, на сосне свила гнездо кобыла Машка…

— …и читала газету. Хо-хо!

— Высиживала там жеребят!..

Насчет газеты, уж конечно, Черный вякнул — у него умишка хватает только подпевать Рыжему.

Гости охотно смеялись всякой глупости, что им ни скажи. Тем обиднее было для меня.

— Давай все-таки познакомимся, — приставала Варвара. — Как тебя зовут?

Я молчал. Тогда ей подсказала Виктория и имя мое, и фамилию.

— Ми-итя, — протянула Варвара. — Как славно! Девочки, я, оказывается, буду Всеславина, когда выйду за него замуж. Какая чу́дная фамилия! Какая замечательная и, по-моему, очень старинная. Вы не находите? Мне очень крупно повезло. Просто счастье привалило, ей-богу.

Далее она заявила, что поскольку фамилия моя очень древняя, то и род мой восходит-де еще к языческим временам, когда в ходу были имена вроде Святослава, Звенислава, Всеслава… И та Всеслава, пращурка моя, была-де синеглаза, как Виктория, да с косой чуть не до земли.

Ничего тут не было смешного, однако все опять засмеялись.

— А у меня все самое обыкновенное, и имя, и фамилия, — пожаловалась она, вздохнув, и даже пригорюнилась.

Желая перечить ей, я строптиво сказал, что Варвара — имя очень хорошее.

— Ой, я не могу! — закричала моя новая знакомая. — Послушайте, как он окает! Очень… хорошее… Ну-ка еще, еще! Ну скажи, Митя!

Я опять замкнулся, как улитка в раковине.

— Очень славный выговор у тебя, Митя. Я никогда такого и не слыхивала.

«Славный», кстати, было ее любимым словом.

— Я ж говорю, он деревенский, — сказал Витя пренебрежительно, даже зло. — Корова-конава-борона.

Варвара на него и внимания не обратила, и это доставило мне минутное удовлетворение. Да и вообще, если признаться, она мне нравилась — ведь так хорошо заговорила о древних именах, о моих предках! — но вот далее сказала такое:

— Все, девушки! Я влюбилась в Митю и никому из вас его не уступлю. Хоть режьте меня на куски, хоть жгите на высоком костре. И самое главное: он тоже меня уже полюбил. Верно, Митя? Ну, признайся, пусть мои девушки это услышат.

Не слушая ее более, совершенно сбитый с толку этими дурацкими вопросами и не имея возможности просто выйти, я перелез через две кровати и отправился вон из палаты.

К тому времени я уже обнаружил по соседству с нашей палатой нечто вроде вестибюля или зала, где вдоль стен стояли широкие клеенчатые диваны. На окнах там висели занавески, подобные марлевым, а подоконники были широки, как деревенские лавки; перед ними стояли на полу в кадках раскидистые фикусы, так что если спрятаться, никто тебя не заметит. Спать посреди дня я не был приучен, да и просто находиться весь день в палате было тошно, потому скрывался на время мертвого часа сюда, и мне это сходило с рук.

Самое же главное: тут, в диванном зале, стоял широкий вместительный шкаф с книгами. Он бывал обычно заперт, но, как выяснилось, два раза в неделю приходила строгая женщина в белом халате, отпирала его и в течение часа выдавала больным книги.

Я обрадовался своему открытию, как радуется мореплаватель, счастливо нашедший удобную гавань, где он отдохнет от штормов, починит паруса своего корабля и пополнит запасы провианта и питьевой воды. Правда, через зал этот то и дело проходили озабоченные медсестры, врачи, нянечки и прочие служащие больницы, скакали на костылях или ехали в колясках по своим делам калеки, но всем им не было до меня никакого дела. Я забирался на подоконник за самый раскидистый фикус и читал, читал… а отрываясь от книги, смотрел в окно… и все это удивительным образом побуждало меня к размышлениям. Я глядел на великий город, слушал его отдаленный шум, грезил… И мне было печально и хорошо.

В зале этом, кстати сказать, часто появлялась мать Ромки — худенькая робкая женщина, удивительно похожая на своего сына. Она была по-городскому белолица, глаза печальные, испуганные, а сама вся тонкая, хрупкая; руки — почти с такими же тонкими-тонкими пальцами, как у Варвары, но у той они были даже прозрачными. Ромкина мать одевалась очень по-городскому: в пальто с меховым воротником, на голове шапочка непривычного мне фасона, на ногах аккуратные ботиночки и в руках не варежки, а перчатки.

Наверно, они с моей матерью одного возраста, но как отличались одна от другой! Я мог видеть явственно свою мать в эти минуты: в шали, в ватнике, подпоясанном веревкой, в валенках с рваными калошами, в варежках, обшитых бабушкиной новиной… У моей мамы и руки большие, грубые, как у любого деревенского мужика, и лицо загорелое, обветренное, и походка тяжелая, и голос грубый.

С Ромкой я уже немного подружился. Он был бесхитростен, доверчив, и то еще замечательно, что москвич: охотно рассказывал мне и про метро — как его строили да как оно работает, — и про иностранцев, живущих в гостинице с названием «Метрополь», и про какое-то колесо, с которого видно всю Москву, про аквариум с китайскими рыбками… Он много кой-чего знал, этот Ромка, что мною никогда не видано, не пробовано, не слышано, — с ним было интересно. Вот только робок он был и из-за этой робости сторонился меня; знал, что я не в милости у Вити и за дружбу со мной его накажут.

Кстати, мать приносила ему восхитительно вкусные вещи, которые и назывались-то неземными словами — зефир, эскимо, пирожное. Ромка щедро делился со мной тут же, в диванном зале, но никогда не приносил в палату: или съедал все сразу, если это не могло храниться, как мороженое, или прятал у нянечки в подсобном помещении.