Юрий Красавин - Полоса отчуждения

То были самые сладостные для меня картины — как я шел, избитый и окровавленный, к месту своей гибели… Честно говоря, я не столько любил сами подвиги, сколько этот мученический путь на глазах у тысяч людей. Я много раз проходил его, а казнь все никак не могла состояться или завершалась моим спасением: восстанием горожан, бомбежкой «наших» самолетов, заговором моих сподвижников. Таким образом к площади на казнь я ходил много раз: как лягу спать, так и иду

Та, о которой я думал с замиранием сердца, имела чудесное имя — Катя. И фамилия была ей под стать, но вот наградили ее обидным прозвищем — Поповна. Это потому, что мать Кати приходилась родной сестрой попу, а в какой церкви тот поп служил и вообще, где находился, я не знаю.

Мы жили в соседних домах. У нас на границе огородов было даже общее строение: вернее так — сначала поставили сарай на нашей земле, а потом к нему соседи со своей стороны пристроили то ли амбар, то ли хлев — постройку свою они использовали по-разному: и под сено, и под дрова, а то и корова их стояла там.

А вокруг разросся вишенник — половина вишенника у них, половина у нас.

Кати я долгое время сторонился, и она меня тоже дичилась, равно как и всех нас, своих сверстников. Так и росла диковатая, ни с кем не играла, в школу ходила всегда наособицу. Подозреваю, что сторонилась именно из-за своего родства с попом, да еще самолюбива была и горда.

Все переменилось с тех пор, как однажды я увидел ее в вишеннике, где она тайком от матери читала толстенную книгу, какой я не видывал в нашей сельской библиотеке.

«Может, это Библия? — подумал я тогда. — Может, Катя верующая?»

Не сразу и не так-то просто, но я выведал, что в горнице у нее стоит сундук с книгами. Тот сундук ей не велено открывать, поскольку оставлен он на хранение и Катиной матери не принадлежит. Не сразу и не так-то просто, но я уговорил девчонку: в условленное время она приносила в амбар книгу, завернутую в фартук, а я приходил в наш сарай, и там через стену мы совершали книгообмен: она передавала принесенную, а я возвращал прочитанную. Нам приходилось таиться и от наших матерей, и от соседей, более всего от своих сверстников: узнали бы — ославили нас на всю деревню.

Помнится, первой книгой, которую Катя мне принесла, была «Божественная комедия» Данте. Из-за нее у нас вышло недоразумение. Я возмутился: чего она подсовывает мне такое! Может, Библию еще принесет или Псалтырь! На это Катя сказала, что я дурак, что со мной неинтересно разговаривать и что раз так, то ничего не получу. Пришлось быстрее идти на попятную, и книжку я осилил, после чего принесла мне Катя «Потерянный рай» Мильтона. Из хлева в сарай и обратно путешествовали Шекспир с толпами убивающих друг друга героев, Плутарх в окружении римских императоров и греческих героев, Наполеон со своими армиями, Гомер с троянцами и илионцами, Афанасий Никитин на корабле, Мельников-Печерский с купцами-раскольниками, аббат Прево с неверной и коварной Манон Леско… Библиотека в сундуке, как я теперь понимаю, была неплохая, да и сундук по размерам не мал.

— Много еще? — спрашивал я с замиранием сердца у Кати через бревенчатую стену.

— Много, — отвечала она шепотом.

Однажды она просунула мне между бревнами тоненькую истрепанную книжечку без переплета, и сказала, чтоб берег ее пуще глазу и, избави бог, никому не показывал.

— Что это? — спросил я.

— Есенин, — прошелестело из-за стены.

— Заглавие такое?

— Поэт… запрещенный. Проболтаешься кому — нас обоих исключат из школы.

Книжечка была так тонка и так жалка своим видом, что не внушала почтения, и я не хотел уходить домой только с этим — мне ее на полчаса не хватит!

— Еще давай! — потребовал я у Кати.

— Ты дурак! С тобой совсем не интересно! — опять пылко заявила она, и дверь хлева-амбара хлопнула в этот раз особенно громко и вызывающе.

Я решил прочитать книжонку тут же, в сарае.

«За темной прядью перелесиц, в неколебимой синеве ягненочек кудрявый — месяц — гуляет в голубой траве…»

Ха! Месяц — будто ягненок. А что? Пожалуй… Он же молоденький… И гуляет по голубой небесной траве, а она именно неколебимая, потому что это все-таки и не трава, а как бы трава. Похоже… Странно все-таки. Чудак он, этот Есенин!

«Пахнет рыхлыми драченами; у порога в дежке квас, над печурками точеными тараканы лезут в паз…»

Тоже ничего себе, слово к слову, строчка к строчке, ладненько так… и тараканы тут! Разве можно про них стихи писать? Я засмеялся.

А потом будто в сердце толкнуло:

«Край любимый! Сердцу снятся скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться в зеленях твоих стозвонных…»

Это было так напевно, что трудно прочитать просто так — само пелось: в водах лонных… в зеленях стозвонных.

«О красном вечере задумалась дорога…»

Красный — это от зари. Верно, так. И бывает в этот час очень тихо, задумчиво во всем, и в дороге особенно.

«О красном вечере задумалась дорога, кусты рябин туманней глубины. Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины…»

Тут лицо мое небось вытянулось: изба, жующая мякиш тишины? А что, верно! Все верно! Старая изба… дверь как беззубый рот… жует тишину… пахучую, да! Вечером так пахнут травы — и мята, и полынь… Он знает все это, Есенин, знает!

Ну-ка, что там еще?

«Слышишь — мчатся сани, слышишь — сани мчатся… Ветерок веселый робок и застенчив, по долине голой катится бубенчик… Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим — что такое? И станцуем вместе под тальянку трое».

Я закружился по сараю, словно мне за пазуху уголек попал… Клен танцует, да еще и пьяный!..

Как же это можно о ветерке сказать, что он… — ну, весел и робок это еще туда-сюда, а вот застенчив! И ведь как верно, как здорово…

«И станцуем вместе под тальянку трое…» Это значит: клен, буланая лошадка и Есенин с тальянкой… Я засмеялся — то был смех, рожденный внезапным восторгом.

Остановившись, я опять раскрыл книжонку:

«Эх вы, сани! Что за сани! Звоны мерзлые осин. У меня отец — крестьянин, ну а я — крестьянский сын… Тот, кто видел хоть однажды этот край и эту гладь, тот почти березке каждой ножку рад поцеловать».

Я вылетел из сарая пулей! Пересек огород, а перед домом у нас, в палисаднике, — четыре березы. В сердце моем, вонзившись, звучала волшебная стрела-строка: «Тот почти березке каждой ножку рад поцеловать»!

Мне захотелось кричать, звать кого-нибудь, как на помощь. А кого позовешь? Сел на завалинке, лихорадочно листнул…

«Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. И как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул в сугробе, приморозил ногу…»