Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Ах ты, боже мой! Каким же человеком он был, этот Есенин, что так умел сказать! Как же он мог придумать такое!..

Радость моя мучила меня невозможностью разделить ее с кем-либо. Я пришел в такое волнение, что готов был, презрев условности, кинуться к той же Кате.

«С алым соком ягоды на коже, нежная, красивая, была на закат ты розовый похожа, и, как снег, лучиста и светла…»

Постойте-ка, постойте-ка, это же о ней, о ней…

Я сунул книжку за рубаху и в сильнейшем волнении зашагал вокруг палисадника. И тут мне вспомнилось: что за глупости она говорила? Почему стихи Есенина — запрещены? Кто запретил? За что же их запрещать! Напротив, такие стихи надо заучивать в школе. Может быть, Катя что-то напутала? Или просто сочинила? У кого бы спросить?

Но на мне был зарок молчания, который я не мог нарушить.

Вечером в нашу палату зашел Борис Иванович, еще раз помял, пощупал мой локоть и назначил на завтра операцию. Сказал, что делать ее будут под наркозом, то есть я усну и ничего не почувствую, никакой боли; проснусь — уже все готово.

— В десять минут управимся! — бодро сказал Борис Иванович и, кажется, в первый раз посмотрел на меня внимательно.

Потом добавил, что все прочие операции посерьезнее моей, а эта так себе, вовсе пустяк, почти плевое дело.

Может, и не пустяк, но что не самая сложная — это мне было очевидно. Вон выздоравливающие гуляют в коридоре — тот без руки, этот без ноги… А у меня же ни ногу, ни руку отрезать не надо, просто переставить кости в локте, вот и все.

Однако сердце мое что-то теснило. И когда хирург ушел, я вовсе приуныл: нет, не так-то все просто — будут ломать заново, ведь он уже хрящиками зарос, мой локоть. А что такое наркоз? Если это сон, то от боли можно пробудиться. А если такой глубокий сон, что ничего не слышишь, то ведь это… смерть.

Вот страх-то и теснил мое сердце.

В то же время я испытывал и облегчение: ну что ж, наконец-то сделают операцию; пусть будет больно, зато правый локоть станет как у всех, не отличишь от любого здорового. И я скоро окажусь дома… Дома! То есть в самой красивой на земле деревне, что стоит среди полей и перелесков как остров в океане, и сияет над нею незакатный свет…

Я уже размечтался, как приеду домой живой-здоровый, как все в деревне будут удивляться, что-де такую сложную, такую хитрую операцию сделал мне московский хирург — была кривая рука, не сгибалась, не разгибалась, а стала как у всех; что я прошел через такое, о чем многие и понятия не имеют. Меня будут расспрашивать о Москве, и я расскажу все, что видел, что узнал от Ромки. То-то мне позавидуют: и Васька Братан, и Колька Бармач, и Мишка Левша… и Катя.

Тут ко мне подошел Макарка и сообщил, что на той неделе в операционной умерла под наркозом женщина. Усыпили, и она не проснулась.

— Ну и что? — небрежно спросил я.

— А то, — многозначительно сказал Колька Черный.

— А то, — с важным видом повторил Макарка.

— У нее остановилось сердце, — добавил Колька Рыжий.

— Отчего? — спросил Ромка испуганно.

— Операционная сестра ошиблась, дала слишком много наркоза.

— Так не бывает! — решительно возразил Ромка.

— Не веришь — спроси у Виктории. Умерла на той неделе, точно.

— Так не бывает, — уже неуверенно повторил Ромка.

— Одному столько наркозу надо, другому столько. Как узнаешь? Вот она и ошиблась.

Будто льдышку положили мне куда-то внутрь, и от этого неприятного соседства сердце забилось тревожно.

— От наркоза умирает каждый восьмой, — объяснил Витя очень спокойно. — В нашей палате уже сделали семь таких операций, все пока остались живы…

— Ну и что? — усмехнулся я.

— А то! — вякнул самый подлый человек.

— Мало ли кто умирает…

Отвечал-то я бодро и небрежно, а сам словно ступил на лаву, перекинутую от берега к берегу, и глянул вниз, а внизу открылась такая глубина, что стало немного не по себе, голова закружилась.

— Бывает, сделают подряд и десять, и пятнадцать операций без смертей, — рассудительно заметил Витя, — зато потом сразу две, а то и три со смертями одна за другой. Не узнаешь, кому как суждено.

— Кому как суждено! — подхватили оба Коли.

— Ты не бойся. Может, на тебя не выпадет.

— А я и не боюсь.

Ишь, они хотели меня напугать! Ну, не на того напали.

Я улыбнулся с самым беззаботным видом.

— Погоди-погоди, — зловеще твердил Макарка и оглядывался на своих приятелей.

— Мы-то все под наркозом бывали, а ты еще нет, — подпевал ему Рыжий. — Мы-то выдержали, а вот ты как?

— Наше дело предупредить, — добавил Колька Черный, — а там уж, конечно, или орел, или решка.

Я хотел им сказать, что и не в таких переплетах бывал, да вот не остановилось сердце. Наплевать мне на ихний наркоз! Пусть боится тот, кто похилее.

А в каких я бывал переплетах? Ну, с лошади падал… Нырял с обрыва… Бык однажды гонял — правда, не одного меня; он заревел и побежал на толпу — я успел залезть под телегу… Вот, пожалуй, и все.

— Погоди-погоди, узнаешь! — не унимались они.

Да мелко они плавали, чтоб попугать меня! Не на того нарвались.

А и в самом деле, выдержит ли мое сердце этот самый чертов наркоз? Не споткнется ли… и не остановится ли? Кто будет давать мне его? Виктория? Как она определит норму? Может быть, на глазок? Так недолго и ошибиться.

Жаль, что Варвара не знает, что мне предстоит завтра. Почему жаль, почему жаль? А так уж почему-то… Лучше бы знала. Может быть, ей кто-нибудь скажет? Зря я ее обидел! Можно было просто уйти, как в первый раз, а я раскричался. Зачем?! У нее болезнь посерьезнее моей… И ничего она мне плохого не сказала, просто пошутила…

Теперь, узнав, что мне предстоит операция под наркозом, она небось пришла бы проведать. И увидела бы, что я очень спокоен и совершенно не боюсь никаких операций…

Вообще-то надо ее увидеть и повиниться: мол, не сердись. А то если со мной… она и не узнает, что я жалел ее и раскаивался.

Да нет, сердце не остановится! Но если все-таки… то что же? Меня сожгут в этом самом, в крематории, о котором рассказывал Ромка? Нет-нет! За мной приедет мама и отвезет меня домой… то есть на наш погост. Выроют мне могилу в ряд с другими… и посадят полевые ромашки и васильки… самое красивое место — под липами у старой ограды. Если уж хорониться, то лучше там — и тихо, и солнечно по утрам… А летом всегда очень много земляники, которую никто не собирает, чтоб не обижать покойников.

Мне будет слышно, как весной на соседнем поле на гнедом меринке Графчике, которого за мной закрепили на лето, пашут землю… Прискачет наш теленок — рыжий, с белой звездой между глаз и с белым чулочком на передней ноге — пощипать на моей могиле травки… И в ближней луже лягушки намечут икры, из которой потом выведутся головастики. И каждый день по дороге мимо погоста в школу и обратно будет проходить Она…