Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Отрадные картины моей смерти долго не покидали меня в тот вечер.

Наутро пришла Виктория, еще раз смерила мою температуру и повела в операционную. Я шагал рядом с нею бодро. От вчерашних печальных размышлений не осталось во мне и следа: какая может быть смерть, если вон за стеклами окон сквозь морозные узоры я видел занимающийся зимний день, солнечный, ясный, суливший близкую весну! Торжествующая жизнь ломилась в окна больницы, потому я был бодр, чувствовал в себе силы и готовность перенести любые страдания.

Собственно, к страданиям-то я не готовился, ибо был уверен, что их на мою долю не достанется. Главным для меня в эти минуты было то, чтоб не заметили во мне слабины: я должен твердо и мужественно дойти до операционной и там не показать страха.

Вот с этой решимостью я и шагал рядом с красавицей Викторией, ревниво поглядывая на нее сбоку: заметила ли она и оценила ли, как спокойно я держусь, идя не куда-нибудь, а в операционную! И ходил ли кто-нибудь туда столь же храбро, как я? Наверняка нет. А если так, то пусть знают: мы, деревенские, народ крепкий — это на нас, на деревенских, стоит великая держава.

Но Виктория полна была своими думами и не обращала на меня никакого внимания; она исполняла обычное дело — вела больного на операцию, вот и все. Красавица была задумчива и рассеянна и улыбалась своим мыслям.

Ну, бог ей судья. В конце концов, за что ее осуждать? Что она мне сделала плохого? Просто не заметила моего мужества.

Эх, дядю Осипа бы сюда! Он сказал бы: «Молодец, парень! Растак твою это самое, мы не таковские, чтоб скулить».

А Она… Случись Она здесь… Проводила бы меня своими большими, полными сострадания глазами… а я прошел бы мимо с гордо поднятой головой.

Помню, мы прошли через зал с диванами, потом коридорами, переходами, спустились на этаж или на два ниже…

Странная фантазия пришла мне тут в голову: меня ведут — я иду туда, где на возвышении, на городской площади воздвигнут высокий помост… и на нем лежит плаха, и Борис Иванович в красной рубахе расхаживает рядом, поигрывает топориком… Не так, нет: стоит обыкновенный столб, к которому меня поставят, и я скажу, чтоб не завязывали мне глаза…

Уже построен взвод карателей, офицер в черном мундире нетерпеливо ожидает меня, а в толпе, согнанной на площадь, слышатся рыдания. И тут же Она…

Но по коридорам и лестницам больницы меня вели не мрачные конвоиры, а красавица с тонкими-тонкими бровями, с ухоженными ручками, на которых были такие аккуратненькие, словно выточенные, ноготочки.

Виктория была, пожалуй, особенно красива в то утро: что-то хорошее случилось в ее жизни вчера или сегодня, она шла и улыбалась, а ступала мягко, с затаенной силой и радостью. Вся она была средоточием здоровья, волнующей силы, непобедимого жизнелюбия. От медсестры даже пахло в это утро отнюдь не больницей, а какими-то чудесными духами… И шел я не связанный и не истерзанный, вот разве что в ненавистной мне пижамной одежде и великоватых шлепанцах, которые то и дело норовили свалиться, особенно на лестницах, но это было единственное неудобство, единственное драматическое обстоятельство, а больше ничего.

И народ не толпился по сторонам моего страдного пути — просто попадались такие же увечные, как и я, или больничные служители, которые не обращали на нас с Викторией внимания. Ну, идет мальчик с медсестрой — что с того! Небось на процедуры. А может, даже выписываться из больницы.

В обыденности этой, в полном безразличии ко мне со стороны всех и Виктории тоже я почувствовал отчужденность среды, в которой находился, и это заставило меня собраться, сосредоточиться. Нечто неотвратимое приближалось ко мне вместе с тем, как сам я приближался к операционной.

Наконец мы пришли.

Белизна кафеля, халатов и яркий свет ослепили меня. Вот тут я несколько растерялся, заробел. Оглянулся на Викторию, но та уже отступила куда-то, незнакомые женщины распоряжались мною. Они показались мне строгими, сердитыми.

Хирурга среди них не было, но я слышал где-то рядом, в соседней комнате, его голос, звяканье металлических предметов и шум воды.

Помню, меня положили на стол… привязали мои руки и ноги. Брезжит еще в памяти, что укрепили над лицом моим нечто круглое и сверкающее, похожее на воздушный шар братьев Монгольфье, который я видел однажды на картинке; и вроде бы он был наполнен марлевыми тампонами с душным запахом. Мне приказали: «Дыши!» — я дышал в его отверстие столь усиленно, словно от моего дыхания он должен подняться к потолку…

Наркоз не брал меня сто лет… Так мне показалось. Время от времени кто-то дергал меня за палец ноги, а я говорил: «Я еще не сплю!» Веселый голос Виктории отвечал мне на это: «Спи, спи».

Было томительно, душно… страшно! То был не простой страх, не испуг, а ужас, поднимавшийся откуда-то из глубины моего существа — будто опахнуло меня дыхание смерти. Душа моя изымалась из тела…

Шар Монгольфье меняли надо мной дважды — так уж мне запомнилось. Оттого что отлетел он от моего лица и прилетал вновь, я становился легче, легче, пока не стал совсем невесомым… меня подняло и понесло… то ли в небо, то ли в бездну.

А дергали за ногу, надо полагать, уже не в операционной, а в палате — небось тормошили, чтоб скорее просыпался.

Пробуждение было странным: от всего моего тела осталась одна только голова. Ее безболезненно отделили от туловища и положили на подушку, которую я тоже чувствовал; больше же ничего не существовало — ни кровати, ни больничной палаты, ни самой больницы. Сквозь душную полудрему я с трудом осознал, что мне сделали операцию, но зачем-то при этом отрезали голову. Как мне теперь жить? Хорошо, если пришьют и она прирастет… Странно, что мое «я» осталось в голове, а не в груди, где сердце.

От сознания, что голова отделена, я не испугался, нет! И даже не успел как следует погоревать по этому поводу, забылся вновь.

Потом опять проснулся и ощутил свои плечи… грудь… Ага! Значит, я ошибся, и голову мне вовсе не отрезали! Но правая рука не болела, хотя я и пошевелил пальцами, следовательно, операцию делать не стали, раздумали. Я решил, что ее отложили — это меня огорчило, и в огорчении опять заснул. Точнее сказать, меня все время качало между явью и забытьем.

Однако промежутки более или менее ясного сознания среди сна или беспамятства становились все продолжительней, и духота, обволакивавшая меня, переходила в тяжелый дурман, а вместе с ясностью сознания вступала в мою беззащитную руку властной хозяйкой боль.

Значит, операцию все-таки сделали. Но мне уж было не до того, чтоб чувствовать удовлетворение по этому поводу. Я плакал и от усиливающейся боли, и тяжко давящей дурноты; желтый туман обволакивал меня и качал, отчего меня жестоко тошнило снова и снова. Все существо мое протестовало против чего-то, владевшего мной, и старалось исторгнуть его вон, меня выворачивало всего наизнанку.