Юрий Красавин - Полоса отчуждения

В тот раз она мне рассказывала о себе.

— Мама моя была портниха, а папа военный. Жили мы все время на колесах, то есть переезжали с места на место, а перед войной оказались в Киеве. Эвакуировались спешно — папа пришел на вокзал проводить, пробыл с нами одну минуту. Я тогда такая глупая была: разобиделась на него за это, не захотела обнять, поцеловать. А больше его не видела…

Она долго сидела задумавшись, потом продолжала отрывисто:

— Мы ехали сначала в поезде, нас бомбили. Потом шли пешком: мама, сестренка и я. Сестренку младшую ввали Машенькой, ей было пять лет… А у мамы коса длинная-длинная, как у девушки… они обе умерли у меня на глазах… на переправе через какую-то реку. Немцы стали обстреливать переправу… а народу было много, паника, меня вдруг подбросило вверх, как пушинку, ударило в спину… Очнулась — мама с сестренкой умирали рядом, а я не могла двигаться, не могла им ничем помочь…

Она уехала от меня к окну, а потом, немного успокоившись, вернулась.

— Давай лучше о чем-нибудь другом…

— Давай, — поспешно согласился я.

— Расскажи мне про твою деревню, Митя! Потихоньку, как сможешь.

Что же я ей расскажу? Ни метро, ни эскимо, ни многоэтажных домов, ни трамваев, ни Спасских башен, ни радио, ни электрички, ни… о чем рассказывать? Вот уж диво какое — деревня.

— Именно диво, Митя! Ведь у вас там все такое необыкновенное, все не так, как в городе, и особенно в больнице. Дворы, сараи, огороды… лошади, коровы, петухи…

Мне верилось с трудом: она не знала ничего. То есть ничего самого обыкновенного. Мне показалось это настолько странным, что я улыбнулся, а Варя была как будто смущена.

— Ну вот, например, как запрягать лошадь, не знаешь? — спрашивал я. — И что такое рига или вот омшаник? И не знаешь, зачем нужно отбивать косу, ставить снопы в суслоны, класть сено в копны?

— Нет, Митя, — печально качала она головой. — Откуда!

Я понял: она жила в больнице, как рыбка в аквариуме, как птица в клетке. Она уже забыла, что есть воля. То есть она знает об этом, конечно, а сама почти не помнит.

— И не представляешь, например, где дрозды вьют гнезда? И как из лягушачьей икры вылупляются головастики? И какую траву можно есть, а какую нельзя? Неужели ничего?

Я мог задавать ей еще сто подобных вопросов — тысячу! — и на все она отвечала бы:

— Нет, Митя. Не знаю, не умею, не ведаю.

И я стал рассказывать все подряд, что приходило на ум: чем отличается омшаник от амбара, что садят в огороде, как устроена рига, конюшня, какие бывают у избы наличники, что такое дранка на крыше, застреха у двора, притолока у двери, зачем стелют под августовские росы лен, как ловят утонувшее в колодце ведро, где селятся галки, ласточки и грачи… Насколько мне было удивительно, что она ничего этого не видела и не знает, настолько Варя дивилась всему, что я ей объяснял.

— Погоди, погоди, Митя! — то и дело останавливала она меня. — Вот ты сказал: как войдешь в избу, так сразу варежки в печурку… Но ведь там угли!

И я растолковывал: печурка — это выемка в боку печи, она и сделана, чтоб в ней варежки сушить. А в объяснениях моих мелькало: голбец, шесток, жара́ток, матица, грядка (не та, что в огороде, а та, что в избе!), залавок… И любое из названного я тоже должен был ей объяснить.

Я увлекся, и мы проговорили довольно долго.

— Все, Митя, хватит. Тебе пора спать. Спи…

И я, успокоенный, уснул.

Так началось мое выздоровление.

Едва я окреп настолько, что уже начал вставать, наши беседы с Варей участились, мы проводили вместе все свободное время. Поскольку ни у меня в палате, ни у нее мы не могли остаться вдвоем, то удалялись неизменно в то помещение с диванами, откуда уходили в одну и другую стороны больничные коридоры и была широкая дверь на лестничную клетку.

Обычно наше свидание начиналось так: Варя появлялась в дверях нашей палаты и громко звала:

— Митя, пойдем гулять!

Это и означало, что мы отправимся в диванный зал.

— Жених и невеста, — дразнился Макарка. — Целоваться пошли!

Но теперь это меня не задевало: после перенесенной операции я стал взрослее и снисходительнее.

Прочие калеки молча провожали меня глазами. Я чувствовал на себе их завистливые взгляды, и мне становилось даже неловко за свое столь выгодное положение. Но чем я мог им помочь? Пусть и они гуляют со своими «невестами», как я с Варей! А те разговоры, что у нас с нею, нельзя делать общими — это был бы уже базар, а не задушевные беседы.

Однажды она позвала меня и, глядя, как я иду к ней, стала читать шутливо, прямо из коридора:

— Он страшно бледен был и худ и слаб, как будто долгий труд, болезнь иль холод испытал…

А я подхватил, уже выходя в двери:

— Он на допрос не отвечал и с каждым днем заметно вял. И близок стал его конец…

Она оживилась, ехала рядом, говоря напевно:

— …тогда пришел к нему чернец с увещеваньем и мольбой; и, гордо выслушав, больной привстал, собрав остаток сил, и долго так он говорил… Что он говорил, Митя? Ну-ка?

Она не ожидала, что я знаю «Мцыри» Лермонтова наизусть, а мне приятно было ее этим удивить, и я охотно отвечал:

— Ты слушать исповедь мою сюда пришел, благодарю. Все лучше перед кем-нибудь словами облегчить мне грудь…

— Браво! — закричала она и захлопала в ладоши — словно птица захлопала крыльями.

В диванном зале мы устраивались возле окна.

— Итак, я готова выслушать твою исповедь.

— Но людям я не делал зла, — возразил я ей, — и потому мои дела немного пользы вам узнать, — а душу можно ль рассказать?

— Какой ты славный парень! А ведь я тебя сразу угадала — говорю себе: о, этот мальчик непростой! Наверняка он стихи любит, и уж конечно, Лермонтова. Видишь, я не ошиблась. А знаешь, почему я догадалась, Митя? У тебя очень осмысленное лицо. Осмысленное — значит, не просто со смыслом, а гораздо больше. Ну ладно, не смущайся, не буду так говорить. Давай продолжим, а? Как там дальше? Или забыл?

Как же я мог забыть!

— Я мало жил и жил в плену, таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог!

Покачав головой, она выразила свое удивление: мол, ай да память! Ей явно хотелось сказать что-нибудь в похвалу мне.

А память у меня самая обыкновенная: дело в том, что в нашу сельскую школу дорога длинная, часа полтора туда и столько же обратно; выходишь из дома — книжку за пазуху; не только «Мцыри», но и «Цыганы» с «Полтавой» Пушкина прочитаешь вслух и полю, и лесу, и лугу. Раз прочитаешь по книжке, два по книжке, а на третий раз уже наизусть. За чтением не заметишь, как все пять километров уже позади.

Некоторое время мы с Варей так и проверяли друг друга: я читал наугад две-три строчки — она продолжала, или наоборот. И случалась у нас с нею в этом занятии заминка, словно ехали-ехали по ровной дороге, да вдруг споткнулась лошадка, приостановилась.