Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Я никому не мог сказать священных слов «отец» и «мать», — начала было Варя с жаром, и голос ее вдруг пресекся.

Я не сразу понял причину — думал, что она забыла это место, и поспешил на помощь:

— Конечно, ты хотел, старик, чтоб я в обители отвык от этих сладостных имен, напрасно: звук их был рожден со мной. Я видел у других отчизну, дом, друзей, родных, а у себя не находил не только милых душ — могил!..

И тут до меня дошло: не надо было читать это место…

Но Варя уже овладела собой и продолжала твердым голосом, только вроде бы для себя одной:

— Тогда, пустых не тратя слез, в душе я клятву произнес: хотя б на миг когда-нибудь мою пылающую грудь прижать с тоской к груди другой, хоть незнакомой, но родной.

Она замолчала, молчал и я…

О такой минуте сказано: тихий ангел пролетел. Тихий ангел успокоил и ее руки — они теперь лежали у нее на коленях, словно отдыхающие птицы.

Однажды Ромка пришел ко мне в диванный зал и, оглядываясь, сообщил:

— Они подложили тебе под одеяло грелку с водой.

Я был занят чтением и не сразу уразумел, что он такое говорит.

— Не соображаешь? Грелка едва-едва заткнута, от пробочки к ножке кровати протянута бечевка, заденешь, дернешь — вода и прольется. Значит, не они будут виноваты, а ты сам. Понял теперь?

— Ладно, — сказал я Ромке. — Спасибо, что предупредил.

— Только ты не выдавай меня.

— Да не бойся ты их!

— Я не боюсь.

Он ушел с таким видом, словно выполнил важное задание.

У себя в Тиунове мы тоже устраивали такие штуки: укрепишь кружку с водой над дверным косяком, от нее ниточка вниз и поперек двери — и зовешь кого-нибудь из окна: иди, мол, заходи. Тут должно быть все очень точно рассчитано: когда вбегающий — именно вбегающий, а не входящий — оборвет ниточку и где именно в это время будет находиться его голова, чтоб вода пролилась не зря, а с толком, да чтоб при этом не стукнуло его пустой кружкой…

Но ведь это все детские игры, развлечение для мелюзги!

Я вернулся в палату не сразу, чтоб на Ромку не падало подозрение. Калеки делали вид, что не смотрят на меня, некоторым это давалось нелегко. Макар сидел аж багровый от сдерживаемого смеха, и я видел, как Колька Рыжий погрозил ему кулаком.

Подойдя к своей кровати, я красноречиво уставился на бечевку, проследил, откуда и как она протянута, сунул руку под одеяло, нащупал грелку и вытащил ее, завинтил пробку.

— Ну что? — сказал я, посмотрел на Кольку Рыжего и на всех прочих по очереди. — Норовите исподтишка? Из-за угла да из кривого ружья, да?

Никто мне не ответил, и вопросы мои этак повисли в тишине.

— Я говорил вам, ребята: не надо, — негромко произнес Витя, по своему обыкновению лепивший что-то.

— Если б ты не разрешил им, они бы этого не сделали, — сказал я ему. — Нечего прикидываться!

— Вон кто предал! — Черный указал на Ромку. — Он наябедничал Вороне.

— Ничего он мне не говорил, — вступился было я, но тут Ромка перебил меня:

— Да, сказал. Ну и что? Я ему друг, а не вам. Вот так.

Противники наши были озадачены. Они стали шушукаться, мы ждали, но напрасно, все успокоилось.

Однако некоторое время спустя, опять вернувшись из диванного зала, я застал такую картину: с самым грозным видом Макар толкал Ромку в живот кулаком; Ромка стоял, обиженно потупясь, и не защищался.

— А ну поддай ему еще! — говорил Колька Рыжий, сидя на своей кровати и постукивая костылем. — А то он что-то косо на тебя смотрит. Видишь, как ощетинился — даже волосы на загривке дыбом. Поддай ему, Макар!

— А чего ты маленького-то науськиваешь, как собаку! — сказал я, входя.

— Во! — оживился Колька. — А ну, Макар, и этому тоже полагается. Он тебя собакой назвал.

Ромка, ободрясь, тотчас дал Макару подзатыльник; пузанок отбежал от него, скривился, глядя то на Кольку, то на Витю; но что-то никто не спешил за него вступиться. Макар уже сообразил, что в палате два лагеря, и чей лагерь сильнее, это надо срочно решить, чтоб вовремя переметнуться на сторону сильных.

— Ты подойди и сам дай, — предложил я Рыжему.

— Во, слыхали?! — обратился тот к Вите и Кольке Черному; но один из них, как всегда, лежал и не мог встать, а другой посмотрел на меня грозно, однако же драться ему явно не хотелось.

— Да ты ведь хитер, — продолжал я все уверенней, — сам боишься, только других подзуживаешь. А это знаешь как называется? Подлость это, вот что.

— А чего мне бояться! — заорал Колька, вставая.

Потому заорал, понял я, что на испуг решил меня взять. Он поковылял ко мне, говоря:

— Хошь, врежу костылем?

Где уж было ему врезать! На одной-то ноге… Толкни — и упадет.

— Давай, — разрешил я. — Ну!

— Врежу — не встанешь, — сказал он, остановившись передо мной, но голос его прозвучал неуверенно.

Тут Ромка ко мне подошел, встал рядом.

— Отойди, Ром, — сказал я. — Мы один на один. Мне интересно, как он костылем воевать будет.

Противник мой оглянулся, ища поддержки.

— Тоже мне вояка! — я смерил его взглядом. — Много ли тебе надо-то! Пихну — и загремишь своими костылями. Так что сиди и помалкивай.

Я стоял к нему левым плечом, оберегая правую: она к тому времени уже почти не болела, закованная в гипс, но бередить ее не дай бог.

Колька Черный то ли озадаченно, то ли злорадно молчал.

— Башку размозжу, — пробормотал Рыжий и поковылял назад, к своей кровати.

— Не трогай его, Колька, — сказал Витя негромко, но отчетливо. — Вы не знаете, чего я знаю он ненормальный.

Я не успел сказать ему «Сам ты ненормальный!», потому что услышал, как Витя договорил с торжеством:

— Ворона — лунатик. Понимаете?

И к нему, и ко мне живо обратились все лица нашей палаты лунатик — это что-то новенькое! Кому другому не поверили бы, но Витя таким значительным тоном это сказал!

— Я нынче ночью не спал и видел, как он встал и бродил вот тут в проходе, — объяснил он, глядя на меня уличающе. — Да еще при этом бормотал что-то, вот только я не разобрал…

Мое смущение заметили все.

— И при этом еще кого-то ловил вот так руками, — добавил Витя, — наверно, для пущей убедительности.

Есть среднее состояние между сном и явью, которому я, увы, был подвержен: очень-очень редко, но все-таки случалось, что я иногда блуждал по ночам. То есть вот и дома бывало: встану очень тихо, так что мама не услышит, и отправлюсь гулять — хожу по избе, а то и на улицу выйду… Если меня не спугнуть, то я потом вернусь и смиренно улягусь в постель — и ничего-ничего не помню потом из того, где был, что делал. Тут есть что-то очень стыдное, как в сумасшествии. Верно ведь?

Кто вселяется в меня, спящего? Кто мною управляет в минуты ночных странствий? Почему именно мною, а не кем-то другим? Чего мне ожидать от этого в будущем?

Я так боялся, что мои ночные хождения повторятся и здесь, в больнице! И так надеялся, что такого не произойдет в больничной-то обстановке! Значит, все-таки произошло.