Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Варя и говорила и слушала очень увлеченно, только время от времени мгновенная гримаса боли искажала ее лицо и она прикладывала ко лбу и к вискам платок, как промокашку…

— Митя, — сказала она однажды в искреннем волнении. — Твоя деревня заслужила, чтоб добрая молва о ней разнеслась широко. Я уверена, что Тиуново этого достойно.

Она утверждала, что там уложилось немало замечательных человеческих судеб, каждая из которых достойна удивления и славы. История всей России, по мнению Варвары, прошла и через мою деревню, наверняка Тиуново оставило отпечаток в истории нашей страны. Это, мол, надо понимать… Она высказала еще то убеждение, что как подвиг простого солдата ничуть не уступает подвигу полководца, как они не умаляют друг друга — слава солдата и слава полководца, — а совсем напротив, взаимно поддерживают, возвеличивают, так и моя деревня достойна самой высокой чести наравне с Москвой: тут они — простая русская деревня и столица — не соперницы, а соратницы.

— Так что, Митя, на тебе лежит святая обязанность.

— Какая? — спрашивал я, уже догадываясь, что она скажет, но желая все-таки услышать.

— Почему это о Москве знают во всем мире, а о твоем Тиунове только там, на твоей родине? Это несправедливо. Разумеется, возвеличивая свою деревню, ты тем самым возвеличил бы Москву. Слава твоей малой родины умножит славу той, что с большой буквы. Ты помни всегда об этом, Митя.

— Но что я могу? — говорил я с замиранием сердца.

— Не знаю, Митя. Тут уж ты слушай свое сердце. У тебя вся жизнь впереди! Избери себе достойное поприще, чтоб приложить на нем все свои силы, и более того — чтоб было выше сил. В этом смысл существования человека, если, конечно, он настоящий человек.

— Что же я должен делать?..

— Трудиться! Изо всех сил! Во имя высокой цели, Митя…

Она умела говорить возвышенные слова. У меня голова кружилась от наших разговоров и сердце радостно билось. Она называла мне имена людей, совершивших жизненный подвиг, рассказывала о великих судьбах. Она будто спешила передать мне то, что знала, а болезнь ее останавливала, тогда Варя обессиленно замолкала и, помолчав немного, просила почитать стихи.

Однажды я прочел ей:

— Когда я унесу в чужбину, под небо южной стороны мою жестокую кручину, мои обманчивые сны, и люди с злобой ядовитой осудят жизнь мою порой, — ты будешь ли моей защитой перед бесчувственной толпой? О, будь!.. О, вспомни нашу младость, злословья жертву пощади, клянися в том! чтоб вовсе радость не умерла в моей груди…

Я часто читал эти стихи самому себе, стоя у окна, и тогда передо мной над крышами Теплого переулка появлялось столь милое мне лицо, сохранявшее, однако, весьма независимое и даже пренебрежительное выражение… Та, к кому я адресовался, выслушивала мое заклинание не радуясь и не огорчаясь, а на «ты будешь ли моей защитой?» молчала и разве что загадочно улыбалась.

— Боже мой! — вздохнув, сказала Варя. — Как же я сразу не сообразила, что у тебя уже есть кто-то! Мне надо было догадаться еще тогда, когда я при всех просила тебя поцеловать меня, а ты так рассердился!

Я молчал, несколько огорошенный: никак не мог предполагать, что она сделает такой неожиданный вывод.

А Варя стала очень печальна.

— И я знаю, какая она — та, которую ты любишь, — продолжала она горестно. — Я даже могу тебе о ней рассказать. Хочешь?

Я молчал.

— Ну, ростом она немного пониже тебя… полненькая такая, летом ходит в цветастом платье, зимой в шаленочке и пальто. На уроках сидит в кофточке теплой… по-моему, зеленой. Две косички заплетены вот так, на затылке, скобочкой… Волосы у нее светлые, не кудрявые, но — волнистые, особенно надо лбом.

Я смотрел на нее панически: рост ладно и косы тоже — догадаться нетрудно, а вот откуда Варя знает про зеленую кофточку и волнистые волосы?

— Ты ее очень боишься…

Я?! Боюсь?!

— …и из-за этого несколько раз обижал.

Было!

— Она очень задавастая, верно? Просто ни во что не ставит вашего брата… И что она ни наденет, все на ней хорошо, поэтому и самая нарядная в вашем классе… и в вашей деревне тоже. И не только ты влюблен в нее… Продолжать?

— Да ни в кого я не влюблен, все это твои выдумки, — рассердился я. — Больно надо мне это слушать! Даже читать не люблю про это, — мужественно заявил я.

— Само собой, — Варя опять вздохнула. — Такой у тебя возраст. Не сердись, Митя, и не бойся: я никому на свете не выдам твою тайну. Кстати, хочешь скажу, как ее зовут?

Я молчал. Она пристально посмотрела на меня и отчетливо произнесла имя.

Это было Ее имя!

Я не вынес, соскочил с подоконника и с сильно бьющимся сердцем быстрыми шагами вышел из диванного зала, скрылся в своей палате. Варвара смеялась мне вслед.

Моя любовь была пламенна и чиста. Она вся умещалась в рамках душевных порывов и исчерпывала себя в мире мечтаний, а счастье и горе рождались в этом мире из ничего и приходили, в сущности, беспричинно. А может, и причинно: достаточно ей было бросить на меня беглый взгляд, чтобы повергнуть в глупую телячью радость или, напротив, в мрачную безысходность.

Я утром вставал, обожженный радостью: опять увижу Ее! Я спать ложился с мыслью, где и при каких обстоятельствах видел ее в течение прожитого Дня.

Я каждый свой поступок оценивал ее глазами, а жизнь свою мыслил и далее выстраивать только под ее взглядом: удачи ли мои, несчастья ли мои — все применительно к ее отношению, ее восприятию.

Поскольку мы ходили в школу вместе, одной компанией, мальчишки и девчонки деревни Тиуново, я, помню, молил неведомо кого, бога ли, судьбу ли, злую ли силу природы, чтоб послано было нам какое-нибудь происшествие, чтоб какая-нибудь беда приключилась: стая волков выскочила, бандиты напали, небо обрушилось на землю… тогда мог бы я выказать перед нею свою самоотверженность, и мужество, и силу — иначе говоря, совершить подвиг, который выделил бы меня из всех окружающих ее людей.

Но волки, должно быть, не водились в нашем мирном колхозном лесу, а разбойничали в нем только мы сами, разоряя птичьи гнезда весной да отнимая у девчонок кринки или бидончики с земляникой летом; что же касается неба, то оно держалось прочно над нашей деревней. Мне не представилось возможности стать героем, о чем искренне жалею до сих пор; жажда подвига напрасно бушевала в моей груди: не всем везет на этом свете, не каждому подвернется случай отличиться.

Не совершив подвига, я угодил в Теплый переулок, в больницу… А уже начало февраля. Я не ходил в школу — и бог знает когда смогу ходить. Во всяком случае теперь уже ясно, что в седьмом классе мне суждено остаться на второй год, а поскольку школа наша — лишь семилетка, значит, в восьмом классе Она будет учиться уже в городе. Без меня. И ничего тут уж не поделаешь.