Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Коська Бармач каждый день может видеть ее, а я не скоро увижу. В эту пору, в февральскую вьюгу, когда дорогу переметет и она едва угадывается под снегом, он, Коська, идет впереди, он ведет за собой цепочку тиуновских школьников, а не я. И если ветер в лицо, тогда идущий следом прячется за спину Бармача… А что, если следом идет Она?

Я с мрачным видом простаивал у окна больницы и, будучи не в состоянии облечь в слова томившее меня чувство, упоенно повторял найденное Лермонтовым:

— Когда я унесу в чужбину, под небо южной стороны…

Но вот загадка из загадок: откуда Варя узнала Ее имя?

После этой нашей размолвки Варя не появлялась несколько дней. Уж меня обида стала брать: да что же она не идет! То ходила-ходила, а то… Или считает, что у меня ничего не болит и я теперь не нуждаюсь в сочувствии? Или обиделась? Или, может быть, я ей уже не интересен? Как все это понимать?

Посиживая на подоконнике, я поглядывал в ту сторону, где было женское отделение и откуда всегда появлялась Варя, — нет, не слышно легкого поскрипывания кресла-каталки с велосипедными колесами и «царица на троне» не соизволяла показаться.

Выздоравливал я, должно быть, не очень быстро. Помню, во время очередного утреннего обхода мне назначили переливание крови… Это повергло меня в панику: в мою вену будут вливать кровь, которая уже текла в ком-то. Ее вольют, и она останется во мне навсегда, та кровь чужого человека!

Я запаниковал.

А запаниковавши, решительно заявил хирургу, что ни в коем случае не соглашусь на переливание. Зачем это! Я выздоровею и так: мы, деревенские, — народ крепкий. Мне вовсе не нужна чужая кровь! Разве моя плоха?

— Ну что ж, твое желание для нас закон, — великодушно сказал Борис Иванович, с интересом посмотрев на меня, и отдал медсестре какое-то новое распоряжение.

Раз я не согласен на переливание, объяснила мне потом Виктория, то взамен этого будут вводить какое-то «стекловидное тело», то есть делать уколы. Я понял так: оно вроде пенициллина, которым лечат раненых, о чем толковал дядя Осип. Ну, это еще туда-сюда, а то выдумали: чужую кровь — в мои вены.

Итак, хоть и не быстро, но с каждым днем мне становилось лучше и лучше. И Варю я ждал вовсе не потому, что очень уж нуждался в утешающих словах, а просто хотел разговаривать с нею, и все.

И вот, придя в очередной раз в диванный зал, я увидел ее: нет, сначала-то не ее, а стоящего рядом с нею… военного. Кажется, это был генерал, потому что только у генералов могут быть такие блестящие хромовые сапоги и галифе с алыми полосками по бокам. Собственно, по этим алым полоскам я и догадался, кто есть кто, но не только, а явственно сквозило в нем и еще что-то: как стоял, как смотрел, как говорил — все в нем было командирское, генеральское. Правда, он был что-то слишком уж молод для генерала, но я не мог ошибиться.

Они беседовали, вернее, он говорил что-то рокотливым басом, обращаясь к ней по-отечески, а она слушала; увидев меня, Варя оживилась, и я хотел скрыться, испугавшись, что позовет, но тут появился Борис Иванович, и они стали разговаривать уже втроем.

Я боком-боком подался на свое обычное место — за фикус, на подоконник. Отсюда видно было, что не только я наблюдаю за этой троицей — Борисом Ивановичем, Варей и военным, а и медсестры наблюдали за ними и больные тоже, только никто не решался к ним приблизиться, стояли в коридорах, выглядывали из дверей палат.

Борис Иваныч рядом с высоким статным собеседником очень проигрывал внешне в своем белом халате и белой шапочке. Но можно было заметить и то, с каким уважением разговаривал с ним военный: Борис Иванович что-то сказал окончательно, словно распоряжение сделал, и тот кивнул, что было похоже на «слушаюсь».

Они пожали друг другу руки, и хирург ушел, а Варя в сопровождении военного двинулась через зал, должно быть провожая его к лестнице, и вдруг остановилась, позвала:

— Митя, подойди сюда!

Я онемело соскользнул с подоконника и приблизился.

— Вот, дядя Сережа, — сказала она спутнику, — это мой друг Митя Всеславин. Я тебе писала о нем.

Очень уж она просто, очень уж по-свойски разговаривала с таким необыкновенным человеком.

— Здравствуй, — сказал военный и протянул мне руку.

Я подал ему свою левую. Какая у него была рука! До сих пор помню: большая — нет, огромная! — теплая, мужская… Даже дрогнуло что-то в моей душе от этого пожатия.

— Как у него дела? — спросил он у Вари. — Я смогу чем-нибудь помочь?

— Да с ним, дядя Сережа, все благополучно: операцию сделали превосходно, скоро домой отправят, в деревню. Руку он сломал, так она теперь стала лучше здоровой. Лет через пять-шесть пойдет в армию, будет у тебя службу проходить.

— Я буду рад, — очень серьезно сказал генерал, изучая меня глазами.

Помнится, он спросил об отце.

— Погиб на фронте, — отвечал я с великим трудом, поскольку был ужасно взволнован.

— Где он воевал? На каком фронте?

Этого я не знал. Помнил только, что двести вторая стрелковая дивизия.

— Не у нас, на Северо-Западном, — сказал генерал.

Еще он, помнится, заметил, что рядовой — самое высокое воинское звание и я должен гордиться своим отцом, который был рядовым на этой войне.

— Хочешь быть военным? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Почему?

Мой ответ явно не понравился собеседнику.

— Не знаю… Об этом я не думал.

— Уже пора, пора подумать.

— Нет, дядя Сережа, — весело сказала Варя. — Бравого военного из Мити не получится.

— Это почему же?

— Да уж поверь мне. Он истинный гуманитарий: любит стихи — у него прекрасная память! — великолепно рисует…

— Все это не противоречит профессии военного, — заметил генерал «дядя Сережа». — Любимый тобой Лермонтов и стихи писал, и рисовал, но был при всем при том прекрасным офицером. О Льве Толстом я уже не говорю — так, как он сражался под Севастополем, может только прирожденный военный человек.

— Нет, дядя Сережа, нет и нет, — качала головой Варя. — Все-таки главная доблесть не в воинских подвигах, а в созидании, в творчестве.

— И созидание и творчество не чужды военной профессии.

— Ну, это наш давний спор, и мы сейчас его не разрешим. Ты запомни, дядя Сережа, что моего друга зовут Митя Всеславин, — сказала Варя. — Обязательно запомни. Я почему-то уверена, что ты потом будешь гордиться этим знакомством.

— Хороший парень, — великолепно улыбнулся он. — Я запомню, Варвара. Всеславин Дмитрий… Как по отчеству-то?

— Васильевич, — хрипловато ответил я.

Тут их позвали зачем-то — кажется, к Борису Ивановичу, — и Варя, отъезжая, сказала и мне:

— Побудь тут, Митя, я сейчас вернусь. Вот только провожу… Нам с тобой надо поговорить.

Генерал кивнул мне ободряюще и удалился с нею.