Юрий Красавин - Полоса отчуждения

В этот день Витя нарушил заговор молчания, который сам же и объявил. Он вдруг позвал меня очень ласково, дружелюбно:

— Митя!

Так же вопросительно, как и я, посмотрели на него оба Кольки и Макарка.

— Митя, подойди ко мне.

Я насторожился: он что, опять решил устраивать свои фокусы, роняя и поднимая карандаш? Если так, то это у него не пройдет.

— Садись. Вот здесь садись…

Тон его голоса был смиренным. Я сел на стул возле кровати, обычно здесь сидел кто-нибудь из Витиных приближенных, когда они подолгу и потихоньку меж собою о чем-нибудь толковали.

— Ты, наверное, думаешь, что я на тебя сержусь? Или что я твой враг?

Говорил он ровно, без просительных или виноватых интонаций, почти спокойно. И в то же время тоном человека, который уступил первым. Пальцы руки, закованной в гипс, заметно вздрагивали и все перебирали, перебирали по одеялу. И другая — изогнутая — рука беспокоилась.

Я выжидательно молчал.

— Я даже уважаю тебя, — продолжал он. — Ты очень здорово тогда… не испугался, один на всех нас. Верно, Коль? А мы ведь не со зла, мы просто тебя испытывали. Вон спроси у них, они скажут, что я никогда не говорил ничего плохого о тебе.

— Конечно, не говорил! — охотно подтвердил Колька Рыжий.

А Колька Черный нахмурился, однако тоже отрицательно помотал головой.

— Да ладно! — тотчас отозвался я самым великодушным образом.

Рыжий направился было к нам, чтоб принять участие в беседе, и Макарка тоже пристроился рядом, но Витя решительно прогнал их:

— Вы идите-идите, мы без вас…

И они отошли.

— Мне хотелось бы, чтоб мы с тобой подружились, — тихо сказал Витя. — Я люблю, когда кто-нибудь подсаживается ко мне и разговаривает. Но они все мне уже надоели…

Я не выразил восторга по этому поводу: мне совсем нелегко было разговаривать с ним — видеть перед собой настолько изуродованного болезнью человека — зрелище не из легких.

— Хочешь, покажу тебе свою лепку из пластилина?

Признаться, я был равнодушен и к его пластилину, но выразил желание посмотреть.

— Потом покажу… Говорят, к Варваре опять приезжал генерал и ты с ним познакомился?

— Разве он бывал и раньше?

— Бывал. Она говорила, что это друг ее отца. Это правда, что ты с генералом за руку здоровался? Расскажи, а?

А что я мог рассказать! Зачем я нужен генералу! Это все Варвара.

— Мне нравится, что ты любишь книги, — продолжал Витя. — Колька говорил, что ты всегда сидишь на подоконнике за фикусом и читаешь, читаешь…

Ну, о книгах можно было потолковать.

— Если б мы хотели тебе насолить, — заметил он, — то пожаловались бы няньке, и уж она прогнала бы тебя оттуда. Но я запретил ребятам…

Можно было догадаться, что они жаловались няньке, и не раз, но, по-видимому, это не возымело должного действия: нянька мне не запретила.

— Что у тебя сегодня? Что ты читаешь?

— «Труженики моря».

— А-а, это я знаю… Про матроса Жильята. А ты читал у Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери»?

Некоторое время мы с ним проверяли уровень нашей начитанности, и, помнится, в этом соревновании я его одолел.

— Мне тяжело читать, — сказал Витя строго.

Потом он признался:

— Я хочу тебе вот что… Когда ты лежал после операции, я видел в тот раз ночью, как приезжала к тебе Варвара, и слушал ваш разговор. Мне нравилось, что вы говорили. Ты рассказывал о деревне…

И он вспомнил все от слова до слова, что я поведал тогда Варваре о своем Тиунове. Как же это я тогда не заметил, что он слушает нас!

— Ты не понимаешь ее, — сказал Витя, понизив голос, — она любит тебя по-настоящему… как взрослого. Она, конечно, выдумывает, но… она влюбилась в тебя. Это ничего, что ей уже двадцать два года — она все равно что маленькая.

Наверно, я покраснел, но он не заметил этого, был занят своими мыслями и после паузы добавил:

— Меня вот никто…

И я поспешил его уверить в обратном, то есть что к нему все хорошо относятся. Он прервал меня:

— Да уж я знаю: только жалеют. Если б я выходил гулять… Может быть, тогда и со мной разговаривали бы и Варвара и еще кто-нибудь из взрослых. Хирург сказал, что у меня приближается критический возраст.

«Критический возраст» прозвучало обреченно, но сам он выглядел в эту минуту довольно бодро.

— Годам к шестнадцати у нас, у мужчин, происходит ломка всего организма, — объяснил Витя. — Это и называется критическим возрастом. А мне сейчас пятнадцать с половиной… Борис Иваныч считает, что сразу же после шестнадцати такой больной, как я, или умирает, или начинает выздоравливать. Значит, я или скоро умру, а если не умру, то вылечусь.

— Медсестры говорили о тебе, что ты поправляешься, — честно соврал я. — Виктория и еще одна незнакомая.

— Когда это?

— На той неделе… А в другой раз я слышал, когда Борис Иванович сказал: парень пошел на поправку. Это о тебе.

Витя хоть и обрадовался, но, кажется, не очень мне поверил.

— Кости начнут укрепляться, расти, я стану ходить… — размышлял он вслух, но не очень уверенно. — Я чувствую, что… как-то окреп. В последнее время особенно это чувствую!

Он положил свою руку, ту самую, у которой крутой излом был туго обтянут красной лоснящейся кожей, на мою — рука Вити была влажной и вздрагивала.

— Открой тумбочку, там на верхней полке фанера — вот за нее и берись, за краешек, только осторожно, и выдвигай.

Я бережно выдвинул из тумбочки кусок фанеры, на котором сидел пластилиновый царь на троне и вокруг него стояло множество придворных, а на ковре, что ниспадал со ступенек трона и расстилался до края фанеры, стоял коленопреклоненный витязь… или купец? Кружева на шали царицы, глаза бояр, даже перстни на пальцах — все мелкие детали терпеливо и кропотливо вылепил ваятель…

— У меня была еще одна, — сказал Витя слабым голосом, — про Ивана Сусанина… Там был лес, поляки с саблями… но вчера теть Поля сдвинула мою тумбочку — и все упало, смялось. Жалко. Но ничего, я еще слеплю!

— Я хочу попрощаться с вами, мальчики.

С этими словами Варя въехала к нам и остановилась посреди палаты.

— Разве вас уже выписывают?! — воскликнули на разные лады оба Кольки и Витя, а Макарка сразу полез к ней целоваться.

— Нет, — покачала она головой. — Просто мне завтра на операцию… Не лезь, Макарка.

Никто не стал пугать ее перед операцией наркозом, напротив, сказали ей бодро:

— Это хорошо! Скорей выпишут из больницы.

— Но даже если операция и будет удачной, мне придется долго лежать и лежать… несколько месяцев, так что вы уже выздоровеете и разъедетесь по домам, и я вас всех больше не увижу. Прощайте, мальчики, не поминайте лихом.

И сказавши так, она подъехала ко мне, сидевшему на кровати:

— Здравствуй, Митя. Ну что, пойдем?