Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Колючек много. Не будешь же выбирать каждую колючую травину — вот и попадается. Руки, конечно, исцарапаны да и в мозолях… За день так понагибаешься да понаклоняешься, да на жаре-то, — по ночам мама плачет: болят руки и спина.

— Да, да, — сочувственно кивала Варя и морщилась от боли. — Рассказывай, рассказывай…

— А потом, — говорил я, — снопы ставят в суслоны или складывают в крестцы.

— Я видела, — обрадовалась Варя. — Кажется, у Венецианова, у него много про жниц. Суслоны — это такие шалашики из снопов, верно? Комлями вниз, колосками вверх.

— Да, так они стоят, дозревают. А уж потом их везут на ток. Знаешь, как трудно сложить воз из снопов! Они расползаются, как живые. Чуть телега попадет в колдобину — можешь съехать на землю вместе с возом.

Варя засмеялась.

Снопы возили с поля в августе и складывали возле тока в скирды — это значит, огромные такие стога, высотой с дерево. Складывать скирды у нас в деревне умели двое или трое: дело непростое.

И вот в конце сентября или даже в октябре в Тиуново пригоняли колесный трактор с молотилкой — мы, мальчишки, встречали их на околице и уж не отходили. Молотилку ставили возле скирд на току, сколачивали из досок широкий стол — по которому двигать снопы в молотилку, надевали на шкивы трактора и молотилки широкий ремень, с помощью которого, собственно, и передавалось движение молотилке, и долго-долго заводили трактор. Он надсадно кашлял, вздрагивал, выплевывал клубы черного дыма из трубы вверх, потом, разозлясь, словно взрывался — следовала очередь оглушительных выстрелов, и утихомирясь, рокотал уже ровно, трудолюбиво.

Работы хватало и взрослым, и подросткам. Одни разбирали скирды, другие подтаскивали снопы к столу, третьи вилами откидывали обмолоченную солому, четвертые оттаскивали мешки с зерном, взвешивали на весах, отвозили в амбар. Еще кто-нибудь отгребал полову, укладывал солому в омет…

— А что такое полова, Митя?

Я объяснял.

Пыль стояла над работающей молотилкой, трактор оглушительно рокотал, сам председатель дядя Осип Буквицын матерился увлеченно:

«Давай-давай! Шевелись, растак-перетак!»

Он стоял на главном месте, перед молотильным барабаном — ему придвигали снопы, он одним взмахом острого ножа взрезал поясок и совал снопы, совал в ненасытную пасть молотилки.

— Ты мне поподробней, Митя, поподробней: какие звуки, чем пахнет, что случается…

А что случается! Вот иногда какой-нибудь дурак вроде меня руку сломает.

— Распочинали мы новую скирду, я влез на самую верхотуру, сбрасывал снопы… и вот сам не знаю как — я оттуда вниз головой — а внизу тележное колесо лежало, я на него…

— Ладно, Митя, не надо об этом, — сказала Варя, увидев, что я опять пережил свое несчастье. — Расскажи что-нибудь еще про вашу деревенскую работу.

Да, молотьба… Без передыху и час, и два, и три… Уж просто валишься с ног.

«Пе-ре-кур! — командовал Буквицын и махал рукой тем, кто его не слышит. — Стой! Стой, говорю, так-перетак!»

Трактор, поперхнувшись, приглушал свой натужный рокот; молотилка замирала; с минуту еще все вяло двигалось тут и там, люди усаживались. Наступала желанная тишина. Относительная тишина, конечно: трактор-то не глушили, а то потом намучишься, заводя.

Кто-нибудь приносил от колодца воды в ведре — пили прямо через край; лица у всех потные, черные от пыли, губы спеклись. Еще нам, мальчишкам, полегче: мы или на скирде, или волокушами отвозили солому — значит, на ветерке, непыльно; а каково у самой молотилки, вон хоть бы Буквицыну у барабана! Каково ему на одной-то ноге!

Какое блаженство — минуты отдыха! Разговор негромкий тут и там, вот уж кто-то и засмеялся; с одной стороны наносило дымком самосада, с другой — ароматом ржаного пирога с луком или ватрухи. Есть хотелось! Тут мать доставала заранее припасенную еду — вареные яйца вкрутую или просто чуть-чуть окропленный льняным маслом кусок хлеба. Вкуснота!

И так хотелось подремать чуток!

Но: «Подъем!»

И опять все двигалось, крутилось, клубилось… до самого вечера. А когда начинало смеркаться, приносили фонари — и чуть ли не всю ночь на току раздавались рокот тракторного мотора, грохот молотилки, крики людей…

— А под скирдами столько мышей! — рассказывал я, желая рассмешить Варю. — Соберутся со всего поля, мышат навыводят. Нижние снопы выбираешь — мыши так и шмыгают из-под рук, попискивают, разбегаются, прячутся под соседние скирды.

А уж когда молотьба заканчивается и выбирают основание последней скирды — то-то тут мышей! Тьма-тьмущая! Девчонки боятся, визжат и разбегаются тоже, как мыши.

Варя смеялась и, раздумавшись, говорила тихо:

— Да… Совсем иной мир… Как другая планета!

И мне больно было видеть ее лицо в эту минуту.

— Очень тяжелая работа, — добавлял я, чтоб она не шибко завидовала.

— Я согласна так работать, Митя, каждый день, лишь бы… Неужели я этого всего никогда не увижу? Не испытаю?

Помню, как благодарно отозвались во мне Варины слова, что, если судить по названию, деревня моя очень старинная: ей, мол, уже лет шестьсот или восемьсот, а может быть, даже и больше, и тогда она старше самой Москвы. Я высказал по этому поводу робкое сомнение, но затем лишь, чтоб услышать хоть какие-нибудь доказательства, а поверить-то хотелось, поверить-то я был готов.

— Не забывай, Митя, что все города начинались с деревень! — горячо убеждала меня она, и руки ее порхали радостными птицами по больничному халату на коленях, того и гляди запоют. — И наша Москва тоже. Да, да! И то еще имей в виду: отнюдь не все деревни захотели стать городами. Сколько их осталось деревнями на многие столетия! Так и живут поныне, а ведь они древнее городов. Вот скажи, откуда название вашей деревни? Ну? От слова «тиун». Что это такое, по-твоему? А вот что: в Древней Руси были чиновники, которые разрешали всякие споры между людьми, судили и рядили. Может быть, судебные разбирательства происходили именно в твоей деревне, потому она так и называется, а?

Просто замечательно, что мое Тиуново такое древнее! Конечно, оно старше Москвы! Почему бы и нет? Все города начинались с деревень, как дерево из семечка, как рыба из икринки, как река с родничка и ручья. Разве Варя не права?

Я был окрылен таким открытием — и чем больше думал об этом, тем больше воодушевлялся и готов был повествовать о своем Тиунове бесконечно.

Верно она сказала: Тиуново — целый мир. Я рассказывал о прудах, что цепочкой выстроились у деревни; о тополях и грачиных гнездах на них; о лошадях, которых закрепляют за нами, мальчишками, — гонять в ночное, вовремя поить, ставить в конюшню в жаркую пору дня; о том, как мы играем в лапту, бороним поле и возим сено или навоз… как разливается по весне наш ручей, превращаясь в реку… про старушку Прасковью, что крестится на восход солнца и поет молитвы вслух, и, конечно, про дядю Осипа Буквицына. Варя спрашивала меня про отца, но я всякий раз сбивался на дядю Осипа, поскольку про отца-то своего почти ничего не мог рассказать: мал был, когда он ушел на фронт. А дядя Осип с моим отцом дружили с детства, и потому мне казалось, что они похожи.