Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Я заметил, что она старалась быть веселой, но эта веселость давалась ей с трудом, временами словно судорога пробегала по ее лицу и оно бледнело. Впрочем, как обычно.

— К вам опять приезжал генерал? — спросил Витя.

— Да. Он привез мне книжку стихов, которые я очень люблю. Я вот сегодня никак не нарадуюсь.

— Почитайте нам, — ластился Макарка.

Я не мог переносить спокойно, что он льнет к ней, мне хотелось оттолкнуть его. Варю стали просить о том же и Ромка, и Витя, и она стала читать, не открывая книжки, которую держала в руках:

— В том краю, где желтая крапива и сухой плетень, приютились к вербам сиротливо избы деревень…

«Как! — вскинулся я. — Разве она знает Есенина?! И не боится читать его вот так, при всех!»

И зачем меня Катя тогда напугала! Зачем выдумала, будто стихи кем-то запрещены!

— Клен ты мой опавший, клен заледенелый, — читала Варя и оглядывалась на меня, словно проверяя по мне производимое впечатление, — что стоишь, нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Будто за деревню погулять ты вышел. И как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул в сугробе, приморозил ногу…

— А что, Митя, — сказала она, — небось не знаешь таких стихов? Я готова голову дать на отсечение, что не знаешь.

Я ей вместо ответа:

— Эй вы, сани, сани! Конь ты мой буланый! Где-то на поляне клен танцует пьяный. Мы к нему подъедем, спросим: что такое? И станцуем вместе под тальянку трое…

Засмеялись оба Кольки и Макар, а Витя смотрел на нас строго и серьезно.

Варя же только покачала головой, глядя на меня.

— Да что это! — сказала она, дивясь. — Оказывается, я тебя еще недооценила!

Это было, пожалуй, высшей похвалой. Так я понял, но не похвала радовала меня, а то, что ей нравятся те же стихи, что и она их знает. Ведь не с бухты-барахты подарил ей дядя Сережа книжку со стихами Есенина: значит, он знал, что ей понравится.

— Закружилась листва золотая, — продолжала она, — в розоватой воде на пруду, словно бабочек легкая стая с замираньем летит на звезду…

Мы читали попеременно. Она по книжке, я наизусть — о том, как пахнет в избе рыхлыми драченами; как месяц, будто ягненок, гуляет в голубой небесной траве, как клененочек маленький матке зеленое вымя сосет; и о том, как пляшет ветер по равнинам, рыжий ласковый осленок…

И помню, с особенным выражением, поглядывая на меня и слегка улыбаясь, она читала:

— С алым соком ягоды на коже, нежная, красивая, была на закат ты розовый похожа, и, как снег, лучиста и светла… В тихий час, когда заря на крыше, как котенок, моет лапкой рот, говор кроткий о тебе я слышу, водяных поющих с ветром сот.

Она совершенно обессилела от чтения, стала бледна и почти не отнимала платка со своего лба.

— Устала я, мальчики, — призналась Варя и уехала.

Весь следующий день, когда Варе делали операцию, я не находил себе места. Сознание, что не сидеть нам с нею больше в диванном зале у окна, принесло мне чувство огромной потери.

Я впервые тогда столкнулся с вопиющей несправедливостью жизни — оказывается, совсем невозможно устроить так, чтоб дорогие тебе люди всегда жили с тобой рядом. Этот жестокий жизненный закон преследует всех нас. Тогда-то я не впервые столкнулся с ним: ведь у меня погиб отец, которого я так ждал с войны; но вот так во всей полноте мне пришлось осознать утрату в Теплом переулке.

Стоя у окна в диванном зале, я пытался хотя бы мысленно выстроить другое — желанное — развитие событий: разве нельзя сделать так, чтобы Варя выздоровела и поехала жить к нам в Тиуново?

То была еще одна из моих наивных детских фантазий, и она утешила меня на какое-то время. Я вообразил себе, что операция прошла успешно, Варя стала ходить… приехал дядя Осип, и я ему рассказал о ней… мы все втроем отправились в Тиуново.

Все сходилось как нельзя лучше — и не было у меня в этот день мечты отрадней этой! Как я был счастлив, представляя себе, что показываю Варе нашу деревню, ручей с цепочкой бочагов, риги, сараи, колодцы… лошадей в упряжи, колхозное стадо, скирды соломы и стога сена… Она же ничего не видела, не знает, и ей же все интересно!

Варе можно работать учительницей в сельской школе… Например, по литературе, или истории, или по русскому языку… Она сможет! Она столько знает! А еще лучше — пусть у нас в Тиунове откроют библиотеку, и Варя будет ею заведовать. Ведь стоит же сундук с книгами у Кати в горнице без большой пользы. Я догадывался: он принадлежит попу, который неизвестно где. Так вот этот поп подарит книги в тиуновскую библиотеку, тогда Варе не надо будет ходить так далеко — это ей, может быть, тяжело, — а у меня появилось бы больше возможностей показывать и рассказывать ей о нашей деревне.

Ведь там так много всего! Не обойдешь и за неделю… не расскажешь и за месяц…

Отсюда, из окна больницы, что в Теплом переулке Москвы, родная деревня казалась мне местом столь богатым всяческими чудесами и диковинами, бесконечно милыми моему сердцу, что я искренне верил: достоинства Тиунова отнюдь не уступают достоинствам самой столицы и только несправедливостью судьбы можно объяснить то, что о Москве знает весь мир, а о моем Тиунове — только там, на моей родной стороне.

Я особенно остро затосковал по дому; тоска моя усилилась еще и оттого, что в тот день выписали Ромку и он ушел с матерью, забыв попрощаться со мной.

Поздно вечером, а вернее даже ночью, когда все в нашей палате уже спали, пришла Виктория и разбудила меня. Она тихонько сказала мне, что это Варя прислала ее за мной.

Сначала-то я обрадовался: раз зовет, значит, все в порядке, однако в выражении лица Виктории было что-то такое, что встревожило меня. Я послушно оделся и отправился за нею.

— Ей очень плохо? — спросил я дорогой.

— Пришла в себя, — сказала медсестра кратко и вдруг добавила: — Попрощаться хочет.

Что бы это значило? Я вспомнил, что вчера после чтения стихов Варвара уехала поспешно и не сказала мне «до свидания». Значит, теперь хочет…

— Но почему обязательно ночью?

— Не знаю… Так уж вздумалось ей.

Темнила Виктория, отвечала странно, непонятно.

— Ей сделали операцию?

— Да.

— Удачную?

Медсестра не успела ответить — мы уже входили в палату.

Там спали, или мне показалось, что все спали? Во всяком случае я не помню, чтоб кто-то говорил или ходил. Было притемненно — только возле одной кровати светила ночная лампа.

Варя лежала приподнятая на подушках. Ей было гораздо хуже, чем мне в мою самую тяжкую ночь, я это сразу понял. Она дышала редкими, быстрыми вздохами и, казалось, руки от слабости поднять не могла — они лежали у нее поверх одеяла как неживые.

— Здравствуй, Митя. — Она глядела на меня странно блестящими глазами.