Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— «Гора»! То-то у вас тут горы! — издевательски говорила Шура с чисто женской логикой. — Вы в Тиунове любой пригорок зовете горой.

Тут дети, случалось, вступали:

— Ха! Скажи ему, мам: какие у вас — до неба, верно?

— Посмотрел бы: хоть Павлова, хоть Завадовская, хоть Мохнатинская — вот это горы! Поди-ка подымись хоть на одну — раз пять сядешь отдохнуть. А у вас что? Сам же говорил, что в детстве не с горки на санках катались, а в какую-то «бабушкину яму». У вас в Тиунове все неправильно, Митя. И ты еще меня уличаешь!

— А у вас… — пытался выложить какой-то козырной довод муж.

Но Шура его прерывала:

— Как ты можешь судить о моей деревне, если не был там ни разу? Молчи уж…

— Всё, мамочка победила, — выносила приговор третья сторона.

Старшие Всеславины понимали, что смешны в этом своем несогласии, но ничего с собой поделать не могли: спор о горнице оказался неразрешим.

У него своя деревня, а у нее своя, и между ними расстояние в четыре тысячи километров. Но все дело в том, что одна из них недалеко от Москвы, то есть была для Всеславиных, так сказать, в пределах досягаемости, а другая — за горами, за долами, поди-ка до нее доберись.

Кстати сказать, Шура любила мужнину деревню Тиуново, вернее то, что от нее осталось. Осталось же немного: восемь домов, из них не все обитаемы, а иные вот-вот опустеют: старушки в них доживают последнее; ну, есть несколько покосившихся сараев, покривившиеся срубы колодцев, дряхлый крытый ток с крапивой на крыше и — тоже в крапиве и лопухах — старая кузница, в которой горн не разжигали лет тридцать, — все это и составляет ныне Тиуново. Дороги туда уже нет, только тропочки; пруды затянуты ряской, на месте бывших огородов — заросли вишенника да черемушника; на всем печать запустения и заброшенности. И тишина здесь, тишина… только грачиный грай.

Бывали Всеславины в Тиунове каждое лето, занимая чей-нибудь заброшенный дом, или просто ставили палатку. Дмитрий Васильевич ходил по окрестностям с этюдником и предавался воспоминаниям — он очень склонен к этому! А Шура вела нехитрое хозяйство: закупала у соседей яички, молоко, молодую картошку, перьевой лук и кудрявый укропчик — готовила еду на костерке, а в свободное время отправлялась собирать целебные травы. Занятие это доставляло ей великое удовольствие. «Доживу до старости — стану старушкой-знахаркой».

В небрежении жила деревня Тиуново: сюда не возили хлеба насущного, здесь часто в домах гасло электричество; и хоть на полях тут и там появлялись трактора, все это как бы не имело отношения к деревне, все шло как-то мимо, мимо.

Здесь Шуре непременно приходило на ум: а как теперь в ее Малой Теси? Сестра Оля писала, что побывала там: «Сто лет не навещала и еще сто лет не поеду… Шура, милая, ты там теперь ничего не узнаешь: деревня стала вдвое меньше, она совсем другая, и люди другие, и тракторами все взодрано, вытоптано, родного нашего ничего нет».

Вот как: «родного нашего нет», «ничего не узнаешь».

«Как это?! — не верилось Шуре. — Ведь Павлова гора на месте стоит, ее не сдвинешь. И Правая речка под Павловой горой небось не пересохла. Это Тесь может умереть, как умирает Тиуново, но ведь родина — не только родная деревня, но и все, что вокруг: горы, речки, лога, рощи. Вон у Мити…»

Боже мой, на скольких этюдах отразилась как в зеркалах его тверская деревушечка и окрестности ее! Не только избы, полуразвалившиеся сараи, дряхлая кузница, но и ветлы, пруды, выгоны, пойменный луг и виды на все стороны света! Смешно, однако же так: даже на пейзажах Карелии, Беломорья или Прибалтики, написанных художником Дмитрием Всеславиным, каким-то образом появлялись знакомые Шуре детали: то угол колодезного сруба, то камень-валун. И в книжных иллюстрациях к сказкам — а Митя занимался и этим — глядишь, промелькнет знакомое, тиуновское. И на театральных декорациях, которые однажды оформлял, опять-таки проглянуло. Должно быть, это составляет неотторжимую часть его души, без которой как ему быть?

Вот спроси у него: зачем он живет на свете? Ответит: затем, чтоб послужить своей родине. Пусть это прозвучит чересчур возвышенно, однако можно не сомневаться, что Митя искренен. Понятие «родина» для него конкретно — оно имеет облик родной деревни и того, что ее окружает.

Шура подтрунивала:

— Бери топор в руки, Митя, строй дом, сараи, дворы, дороги мости, зови новых хозяев — сейчас это нужно, иначе деревня умрет.

Он оправдывался:

— А кто мою работу исполнит? Она тоже необходима. Что я делаю на холсте? Строю, пашу… Воскрешаю забытое, заглядываю в будущее, останавливаю прекрасные мгновения. Многое умерло, а у меня живо, вот оно!

Это верно: любимые сюжеты его картин — деревенские избы, коровы и лошади, речка в утреннем тумане, лесные поляны… Все так пронзительно, с такой печалью и восхищением, что сердце щемит.

— Моя деревня древнее самой столицы, — говорил он в хорошую минуту, и что-то мальчишеское, наивное было в этом. — Не будь ее — не было бы и Москвы. Мой долг — служить ей верой и правдой.

Шура выслушивала мужа с великой грустью: а ее-то милой Теси кто послужит? Что, если каждый будет как она, Шура, — уехала да и живет вдали, даже не наведывается? Митя в меру сил и таланта своего исполняет сыновний долг по отношению к Тиунову, а она, Шура?

Из-за Митиной привязанности Тиуново становилось значительнее и важнее Малой Теси, а справедливо ли так-то? Разве они не равны?

Шурина деревушечка никак не отразилась на полотнах художника Дмитрия Всеславина. Ничего не перепало ей от Митиного таланта: слишком далека — до нее и самолетом лететь, и теплоходом плыть, и пешком еще шагать… она в Сибири, в отрогах Саян.

В обязанности Шуры входило снабжать мужа чтением. Помимо книг, которые он поручал ей добыть в библиотеке, она приносила ему оттуда свежие журналы. Он в свою очередь вовлекал ее в чтение чего-то, что, по его мнению, она непременно должна знать. Прочитав что-либо, он любил поразмышлять вслух, а она должна была слушать, да и, признаться, любила слушать.

— Смотри-ка, — сказал он однажды, листая только что принесенный номер журнала, — в тридцать пятом году… вел дневник какой-то сосланный в Красноярск ленинградец, редактор небольшой газеты. Послушай, что он пишет: «Приехал вчера, долго мотался по городу… Красноярск — маленький провинциальный городок. Однако, говорят, около ста тысяч населения. Центральная улица: магазины, кино, приличные дома. Все остальное — почти деревня. Особенно так называемая «Кача»…»

Тут Всеславины переглянулись, засмеялись: обоих позабавило упоминание о Каче, речушке настолько невеликой, что она могла бы называться и ручьем.

— Что-то нам знакомое, да?