Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Дмитрий Васильевич, подтрунивая над ним, называл его «мастером светотени и оптической иллюзии» и говорил, что мастер этот «малюет лики современников без всякого страха и разумения». Радов не любил работать кистью, он предпочитал мастихин, этакий мастерочек, похожий на те, каким каменщики кладут раствор, только маленький, конечно; в мастерской у него небезопасно: мастихин свой живописец обчищал о мольберт, о подоконник, о какие-то доски, прислоненные в углу; тут и там накопились и засохли наросты краски, словно помет под нашестью у зимовавших кур. Прислониться — все равно что сесть на такую нашесть. Слой красок на картинах Радова — в палец толщиной, никак не меньше. Мазки мастерком-мастихином, положенные так и сяк и уже засохшие, лаково поблескивают, их так приятно трогать пальцами!

Неистовый в работе Ваня Радов всегда измазан, испачкан с ног до головы: и его передник, и рубаха с закатанными рукавами, и руки, и лоб (вытирал трудовой пот!). Если Всеславин за работой, за мольбертом — интеллигент, чеканщик, золотых дел мастер, то Радов — вошедший в трудовой азарт мастеровой, у которого в руках будто и не махонький мастихин, а топор или молот.

— Зачем ты берешься не за свое дело? — подтрунивал Дмитрий Васильевич. — Высекал бы из камня, ковал бы из железа — кисть не для тебя.

— Ты неправ, Димитрий, — возражал Ваня, — не моя воля, так определено свыше.

Каждое творение Радова — рисунок-задачка: что изображено на данной картине? Мастер оптической иллюзии то ли ленился, то ли не считал нужным начисто соскоблить краску с полотна, когда надо что-то изменить, поправить или просто переписать заново — он малевал по записанному смело, потому при боковом освещении вдруг явственно проступали лошадь на месте пруда, труба на дереве или ласточки на лугу…

Для того, чтобы верно воспринимать радовскую живопись, необходимо найти «точку зрения». Подчас это довольно сложно, потому Иван обозначал для каждой своей картины позицию зрителя, чертя мелом на полу крестик или кружок; только встав на это место (а иногда поднявшись на табуретку), можно оценить его творение, а сместишься чуть в сторону — изображение исчезнет, превратится в обычную мазню. Такая вот оптическая иллюзия.

Радов любил рисовать сельские пейзажи: вот лошадка, запряженная в дроги, на осеннем поле… Впрочем, дроги ли и осеннее ли поле? Расплывается все — откуда смотреть? Должно быть, автор картины не отыскал еще точку зрения… Вот деревенские избы с вербами — все-таки это вербы, если судить по неким косвенным признакам; а впрочем… Вот заброшенный сарай возле весеннего ручья… Нет, не ручей это, а тень от сарая. Ну и мастихин!

Гораздо лучше у него получались портреты — их он писал, как сказано, без всякого страха и разумения, и каждый человек, изображенный на портрете, обретал помимо своих подлинных достоинств еще и замечательное внутреннее движение — в улыбке, во взгляде, в позе сидящего или стоящего. Люди, запечатленные на портретах Радова, становились страстными, прямо-таки демоническими натурами, способными на великие деяния и в добре, и во зле.

Есть у него и портрет Шуры — он даже выставлялся где-то на зональной выставке, то ли в Иванове, то ли в Сыктывкаре; Шура едва сдерживала смех, когда увидела себя впервые на этом полотне: какие пламенные очи! какой порыв в косо поставленных плечах! сколь красноречивы губы, готовые вот-вот разомкнуться для улыбки или слова. Кстати, работа эта очень нравилась Дмитрию Васильевичу, он даже намекнул, не подарит ли Ваня… но Радов отклонил просьбу.

В мастерской у Ивана Радова в любое время дня и вечера можно застать шумную компанию друзей и подруг, натурщиц, совершенно обнаженных или полуодетых, — иногда это девушки или женщины, с которыми Шура хоть и не была знакома, но встречала где-нибудь — на выставках, на вечерах.

Будучи женой художника столько лет, Шура многое не понимала в этом мире и не считала нужным скрывать свое непонимание. Здесь разговаривали, смеялись, курили, обнимались, раздевались, пили вино, ссорились… все это не соответствовало ее, Шуриным, понятиям о порядочности, пристойности, дозволенности.

Она была хранительницей домашнего очага, то есть воспитывала детей, пока они были маленькими, радовала семью кулинарным творчеством, создавала уют дома, а если работала, то отнюдь не рядом с мужем; эти миры — художнический и бытовой — как-то не совмещались.

— А что, твои натурщицы по крайней мере смущаются? — спросила однажды Шура у Радова.

— Ах, Олександра, — грубое лицо Вани Радова расплылось в добрейшей улыбке, — ты совершенно наивный человек — и тем прекрасна! Я очень дружески беседую с обнаженной натурщицей, пока ее пишу. Не думай, что ей неловко или стыдно, — напротив, уверяю тебя! — а что касается наших бесед, то они иногда бывают весьма содержательны. Конечно, с нею бесполезно толковать о композиции в картинах, скажем, Паоло Веронезе или о движении света у импрессионистов, но многие психологические тонкости в отношениях между людьми женщины понимают гораздо глубже нас, остолопов-мужиков. Я часто восхищаюсь этой их особенностью — и, думается, кое-что сумел использовать в работе.

Мастерская Радова располагалась в полуподвале старого жилого дома; она была довольно просторна, однако очень захламлена: доски, рейки, рамы, старые диваны и стулья… А для мастерской Дмитрия Васильевича отвели помещение на чердаке нового здания, который оборудовали специально — сделали широкие окна в стенных панелях и в крыше; и хоть тут работали и другие художники, в обиходе живущих в этом районе людей чердак с широкими окнами звали «мастерской художника Всеславина», и никак иначе.

Так вот у Мити-то было светло, чисто, уютно… как в горнице. Тут не пили вино, не устраивали кавардак, не дрались и не ругались. У Всеславина было все благопристойно и, как все говорили, скучно.

Дмитрия Васильевича Всеславина сажали в президиумы собраний, избирали в комиссии и советы, отмечали в докладах похвально, даже должность немалую одно время он занимал. Радова Ивана Алексеича никуда не сажали, не избирали, нигде не отмечали. Впрочем, денег он зарабатывал не меньше, а даже больше Всеславина, чем и был немало утешен. Другое дело, что деньги у него уходили между пальцами — но уж на то была его вольная воля.

Иван Радов завидовал новым мастерским, но утешал себя так: Всеславин-де родился в свое время, потому уже сегодня пожинает плоды своего труда, а он, Радов, — весь в будущем, слава и деньги достанутся его внукам. По крайней мере так он объяснял своим приближенным, коих именовал «мизинными людьми», собственное полуподвальное местопребывание.

— Митя, что он имеет в виду, говоря «мизинные люди»? — спросила Шура, впервые услышав, как Радов назвал своих самых близких друзей: «Послушницу»-Лилю, скульптора Володю-«Сопельника», прекрасно играющего на гитаре, и Васю-«Рудометца», окончившего медицинский институт, но покинувшего врачебное дело ради занятий живописью, — Радов всем надавал прозвищ, а себе даже несколько, только не прижилось ни одно, не прилепилось.