Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Но ты, Димитрий, ждешь, что кто-то сделает за нас, — это, конечно, Радов злодейски подзадоривал.

— Пусть только не мешают! Пусть не подгоняют жизнь под мертвые догмы.

— Не святотатствуй, Димитрий. Ты на что руку поднимаешь? И на кого?

— Тот, кого ты имеешь в виду, Ваня, не ожидал от должностных лиц именно такого толкования того, что он говорил. Я думаю, он ужаснулся бы, увидев день нынешний: имея обширнейшие, богатейшие земли, заселенные трудолюбивым народом, как они умудрились повергнуть страну в столь плачевное состояние, когда родина моя нищенствует и прозябает?

— Но ведь, Дмитрий Васильевич, сейчас многообещающее время? — осторожно возразила Лилечка. — Вы остаетесь пессимистом?

— Вот на что наши верховные правители всегда были щедры — это на обещания! Я пятьдесят лет прожил на свете, и все время мне говорили: вот-вот скоро… еще немного… и будет лучше, легче, светлее.

— Ты тяжко живешь, Димитрий? — осведомился Радов.

— Ваня, поедем в мою деревню. Ты посмотришь…

— У меня своя, отец родной, такова же.

— Вот то-то. Ты, Ваня, зачитываешься дерзкими статьями в газетах; ты, Володя, — в журналах; ты, Вася, ахаешь от изумления, глядя в телевизор… А что получил народ? Вон из окон моей мастерской завод виден — что улучшилось для этих людей? Что изменилось в моем Тиунове?

— Послухи, а давайте Всеславина изберем президентом. У тебя есть программа, Димитрий?

— Изберите меня президентом, только обязательно с чрезвычайными полномочиями.

— А что нас ожидает в этом случае?

— Ребята, будут очень большие перемены. Клянусь вам, вот уж в этом-то случае будет настоящая перестройка.

Шура улыбающимися глазами следила за мужем. Он ей очень нравился в эти минуты. Она уверена была — то есть больше, чем просто уверена! — что ее Митя действительно мог бы, мог бы…

«Он умный, Митя, он все знает, все умеет, — говорила она себе. — Сколько раз бывало, что я сначала слышу от него, а потом уж, годы спустя, как откровение, излагает какой-нибудь академик, или писатель, или общественный деятель. Я ему сколько раз говорила: зачем молчишь? Ты мог бы сказать лучше, судить глубже, заглянуть дальше — а молчишь… Он отвечает: я художник, а не политический деятель; я сделал свой выбор».

Эти шумные застолья любила Шура, но больше ей нравилось, когда они толковали о живописи, вот этак с упоминанием музыкально звучавших имен «Паоловеронезе», «Эльгреко», «Боттичелли», «Сюрреализмсальвадорадали», «Андрейрублевифеофангрек». Это было подобно словам, столь чаровавшим ее когда-то: «пиано пианиссимо», «аллегро нон троппо маэстозо», «интермеццо» — от той поры, когда Шура ходила по вечерам в музыкальную школу, осталась только скрипка, которую сама она с давних пор в руки не брала, понемногу музицировал только Митя.

— Рубенс обычно окружает массу света тенью… он пользуется силой светлых мест только для того, чтоб объединить.

— У Рубенса в тенях очень горячие тона… отсюда — эффект светотени. Главное, он никогда не пользуется при этом черным.

— Тициан гораздо проще в этом отношении, равно как и Мурильо…

Хозяйка слушала, переводя взгляд с одного на другого. В разговор этот вникать Шуре подчас было просто не под силу, но она уместно улыбалась, уместно кивала. Ее интерес не был притворным, ей и в самом деле нравилось слушать эти голоса, видеть воодушевленные лица. Иногда ловила взгляд мужа и улыбалась ему: я, мол, не скучаю, мне хорошо.

Как что-то неуместное и даже оскорбительное, по мнению Шуры, для такого разговора было то, что Лилечка курила сигарету за сигаретой и оттого, кажется, все больше и больше бледнела, а Володя задирал ноги на подоконник, а Василий косматил длинные волосы.

Все хорошие люди, но… они ее озадачивали. Вот Лилечка: она владеет английским и немецким, водит иностранных туристов по музеям. Однако же никогда Шура не решилась бы так одеться, как она, то есть с такой вызывающей небрежностью, с продуманной откровенностью, и не сумела бы так красиво курить, вырастить и выхолить длинные ногти, выщипать брови, так выразительно вырисовать помадой губы — нет, этому искусству она не обучалась.

— Каждая плоскость в тени или при всяком эффекте полутени имеет свой собственный рефлекс! Если обращена к небу — голубовата, а к земле — тепла…

— Для теней — битум, золотистая охра, белая, кобальт…

У Володи Харчикова жена умерла год назад, оставив ему двоих детей — они теперь живут с бабушкой где-то в Ленинграде, а Володя холостякует, песни сочиняет под гитару. Шура жалела его, и он это знал, поймав ее взгляд, ей одной улыбался виновато и жалко.

— Охра и зеленая изумрудная, красная камедь и желтая или индийская и желтая и красная камедь — это все для лессировок и переписок.

— У Веронезе белое — холодное и тени, горячее — в ярком свете…

У Василия Севрукова отец — доктор медицины, мать заведует лабораторией в каком-то НИИ, жена — учительница, очаровательная трехлетняя дочка. Все у него хорошо, и Василий позволяет себе побаловаться живописью.

Итак, Радов живописует портреты современников, Харчиков высекает из гранита надгробные памятники, Севруков предпочитает акварель и пастель, а Лиля расписывает саму себя.

— Тени можно передавать тонами оранжевых рефлексов, самых горячих А взять белую, желтую, неаполитанскую, черно-серую — тут будут дымчатые тона.

— Главное, — покрывал общий говор своим басом Иван Радов, — волшебный огонь души, ее озарение, предчувствие, наитие, полная и совершенная самоотдача. Феофан Грек, работая в церквях да соборах, раздевался донага — чтоб ничто не стесняло движений! В творческом состоянии он не принимал пищи, не спал, не отдыхал — и сутки, и двое, пока не закончит. Вот вдохновение! А мы что? Жалкие крохоборы… Тление вместо горения. Ни любить, ни писать не умеем!

Жаль, что такой разговор переходил иногда в обсуждение каких-то склочных дел, касавшихся избрания кого-то на ту или иную должность, получения заказов, оплаты…

Во время этого толковища «мастер светотени и оптической иллюзии» забывал весь свой запас старинных русских слов; он уже не именовал кружку ендовой, полотенце — убрусцем, и в речи его не слышно было ни «семо» и «овамо», ни «поелику» и «понеже» — он громыхал словами вполне современными, произносил речи — как дрова колол.

— Давайте лучше о Паоло Веронезе, — говорила им Шура, воспользовавшись паузой. — То, о чем вы говорите сейчас, недостойно вас.

Будто опамятовавшись, они переглядывались и смиренно соглашались с нею: да, она права, это недостойно.

— Олександра, — говорил на глазах добревший Радов Иван, — спой нам, а? Не откажи. Истосковалась душа, ссохлась. Утешь, Олександра. Спой ты нам «Скатилось колечко со правой руки…» Никто лучше тебя не поет.