Юрий Красавин - Полоса отчуждения

А та помнила ее еще девочкой-босоножкой, девочкой-замарашкой, девочкой-пастушкой большого стада гусей…

Теперь ничто их не держало, ни дети, ни деньги, ни ее работа — они оба свободны, значит, можно съездить наконец в Малую Тесь.

Дмитрий Васильевич прикидывал: до Красноярска самолетом, потом теплоходом вверх по Енисею, потом на машине да и пешком тоже… и обратно тем же путем. Неделю, а то и две займет такое путешествие. Жалко ему было времени.

— Срок пришел, Митя! Пора, пора нам побывать там.

— Да, да, надо съездить, — соглашался он. — Вот дождемся весны и отправимся. Обещаю тебе…

Так и было ими решено.

Сам-то он обычно ездил куда хотел, а вот ее одну никуда не отпускал. Честно говоря, она даже не знала до сих пор, как покупаются, скажем, авиабилеты и вообще терялась в вокзальной бестолочи и суете. Если куда-то ехали или летели, рядом был муж; ей достаточно было просто не упускать его из виду, не теряться в толпе, что она и делала; все же прочие заботы и треволнения ее не касались: билеты, такси, гостиницы, расписание поездов и самолетов… все трудности разрешались стараниями хлопотливого, распорядительного Дмитрия Васильевича.

Ах, что говорить! Рассказать кому об их супружеской жизни — и посмеются, и осудят, и покачают головами. Дело в том, что он, Митя, не мог отпустить ее куда-то, даже если очень этого хотел. Не мог, и все тут! Это выше его сил.

Никому не расскажешь: он человек со странностями, и странности эти отнюдь не забавного, а, пожалуй, даже болезненного характера. Наверно, причина в его чрезвычайно живом воображении: он может очень ясно представить себе какую-нибудь невероятную или трагическую картину и будет переживать ее так же, как если бы она случилась на самом деле. Случаев может быть всяких тысячи, и каждый из них он готов примерить на себя, как некую реальность.

В общем, ненормальный, что говорить!

Митя только тогда жил спокойно, когда жена в поле его зрения, когда дети находятся там, где их можно в любую минуту найти и убедиться в их целости и сохранности — в школе, в институте, у друзей. В командировку уедет в другой город — звонит утром и вечером: не услышав ее голоса, он полон безотчетной тревоги и тоски. Придет домой и не застанет ее — тотчас к Мите-младшему или Оленьке: «Где мамочка?» — «Она за хлебом пошла». Поворачивается и идет искать жену по ближним магазинам и бывает несказанно рад, коли найдет.

— Дом пуст без тебя, — скажет он застенчиво.

— Но ведь я же пришла бы через четверть часа!

— О, это целая вечность! Не могу выносить неодушевленного жилья.

— Какое же неодушевленное, если там дети!

— Не могу тебе объяснить, но дети — это совсем другое.

Что ее тоска по родине по сравнению с его душевной сумятицей! То, что им владеет за мольбертом, отнюдь не легкое божественное вдохновение — оно терзает его и доставляет порой истинную муку. Сколько раз, придя к нему в мастерскую, она видела его отчаянные глаза и вздрагивающие руки! Нет-нет, ничего трагического не произошло — просто для выражения чего-то на холсте ему надо погрузиться самому в изображаемый мир настолько, что он теряет ощущение реальности окружающего.

Вот это страдание его и есть причина того, что он боится одиночества. Того самого одиночества, которое так радостно для нее, от которого она поет.

Шура не помнила случая, чтоб одна сходила хоть раз в кино или к подруге посидеть, поговорить. У нее и подруг-то нет и не было. На горе ли себе, на счастье ли — Митя заменял ей все. То, что для иной женщины составляет понятие «работа», «подруги», «личные интересы», «родные», для нее было только одно — Митя. Так он устроил или само собой вышло, бог знает, но она покорилась без всякого протеста и сопротивления, незаметно для себя.

Он и сам сознавал свою вину, иногда спрашивал виновато:

— Слушай, как ты живешь со мной? Почему терпишь? Не пора ли взбунтоваться?

— Да уж привыкла.

Объяснял, словно оправдываясь.

— Это я тебя так люблю.

— Да собственник ты, а не любящий муж!

Само собой разумелось, что и в родную ей Тесь они отправятся вместе. А как же иначе! Иначе просто немыслимо.

Однако недели за две до намеченного срока муж виновато заявил, что «обстоятельства сильнее», поехать он не сможет; и почему-то не опечалился, а вроде бы даже напротив — приободрился и повеселел: должно быть, намечавшаяся поездка в дальнюю деревушечку Тесь казалась ему сугубо развлекательным мероприятием и потому тяготила его, как тяготит человека, привыкшего к постоянной занятости, грядущее отпускное безделье. Приняв решение относительно себя, он очень хитро выстроил доводы, почему и она не должна ехать. Тех доводов было немало, целая цепь, путевки в Ялту, приглашение на озеро Вселуг, Касьяновы хотят наконец-то поехать вместе с нами в Тиуново, пожить в палаточках.

Он не едет и ее не пускает! Так уже бывало раньше. Но ведь она уже настроилась, уже привыкла к мысли, что увидит Павлову гору, Правую речку, родную Тесь. Уже Рая их ждет, пишет, что на этот случай еще одну корову купила, чтоб молоком их поить…

— Вот на будущий год обязательно! — жарко уговаривал Митя. — Будущим летом — обещаю тебе! — всенепременнейше поедем. А нынче, сама видишь, не складывается.

И она уступила, как уступала и раньше: хорошо, не поедем. Может быть, и верно, лучше на будущий год… потом. Поуспокоилась, только стала молчаливей. Да, успокоилась, забылась, отвлеклась… но тут пришло письмо от Раи:

«Приезжайте… у нас весной очень красива жить. Утром встанешь корову доить и кукушечка на городьбе сидит и кукует…»

Митя застал ее в слезах — словно только что умылась.

— Что ты?!

— Кукушечка… — плакала-заливалась Шура. — Кукушечка… на городьбе кукует.

Он взял у нее из рук письмо, все понял, вздохнул, по волосам погладил, как маленькую; был смущен немного и… жалел ее. Ясно, что она стосковалась по своей родине. Он понимал это, но поездка туда все-таки не привлекала его.

— Знаешь что, поезжай-ка ты без меня. Мне будет тоскливо одному, но — ты свободна! Я подумал, что лучше отложить, но если тебе занетерпелось, поезжай.

Он согласился! Это было удивительно ей. Митя отпускает ее в деревню. Одну!

Поразмыслив немного, Шура сочла себя даже обиженной. Отпустил, да еще так легко! Почему? Просто пожалел? А может, он тоже устал от нее? Все время вместе, вместе — конечно, она ему надоела. Ей часто, кстати сказать, приходило на ум: разве такой жены он достоин! Она даже говорила мужу: другой-де на его месте давно нашел бы и красивее, и моложе, и образованнее… да и умнее!

На выставке его персональной Шура могла видеть, как льнут к мужу те, кого именуют гадким словом «поклонницы». Нет, Шурино сердце не знало ревности. В ответ на шутки Радова по поводу Митиных поклонниц она говорила безмятежно, что-де авось не всего заберут, авось и ей что-то останется.