Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Не надо мне никаких удобств, я готова и так, Митя!..

Дмитрий Васильевич возражал полушутя-полусерьезно:

— Нет, Александра, ты у меня уже не девочка Шура из деревни, а столичная женщина, мать сына-инженера, и дочери-филолога, к тому же ты моя жена, а я как-никак шишка на ровном месте. Так что кое-как ездить тебе совсем не к лицу.

— Почему ты этим озабочен? Вот глупости!

— Да не ради дурацкого шика или престижа, конечно! Ради тебя самой. Ты едешь на родину, двадцать пять лет спустя, у тебя должно быть чувство взятой жизненной высоты, чувство, что ты жила не зря, а с толком. С этим поезжай в свою Тесь — то есть с достоинством, с сознанием самое себя. Понимаешь?

Муж был неумолим, и Шура недолго сопротивлялась. Он купил билет, помог собраться, проводил в аэропорт…

Окинув взглядом салон самолета с сидящими пассажирами, Шура вдруг осознала, что теперь она совершенно самостоятельна и лишена всегдашней опеки мужа — вот тут ее и осенило восторженное детское чувство, когда захотелось громко засмеяться и по старой привычке запеть; она мгновенно и с совершенной ясностью вспомнила саму себя той шестнадцатилетней девочкой, которая впервые в своей жизни увидела великое чудо — паровоз, а в переполненном вагоне забралась на самую верхнюю полку и всю ночь не смыкая глаз пела… Все пела и пела, охваченная несказанно прекрасным чувством новизны и холодного будоражащего ветерка, подувшего вдруг в ее судьбе…

Вот так же, как и теперь, направлялась она в Красноярск, только в то время для нее это был путь неведомо куда, неведомо зачем и неведомо почему. То есть не совсем так: всему своя причина и цель, и своя предыстория.

В Теси в то время была лишь школа-семилетка, и учиться в восьмом классе отец послал Шуру за двести километров на станцию, где жила мачехина дочь Таня. А у Тани своих детей трое… Шура проучилась до зимы, а потом заявила, что бросает школу и хочет ехать в Красноярск. Ей не препятствовали, и более того: помогли собраться и Танин муж отвез юную свояченицу на вокзал.

Отправилась она к сестрам, которые ее не ждали и даже не приглашали; отправилась, надеясь бог знает на что, безоглядно, с радостной готовностью к любым испытаниям.

И, вспомнив мгновенно саму себя той девчоночкой из глухой, заброшенной за горы и реки деревни Тесь, Шура отвернулась к иллюминатору и счастливо заплакала…

В ту далекую пору Шурочка приехала в Красноярск и явилась к сестре Ольге с огромным драным чемоданом, в котором лежали два соленых огурца да шматок сала, а более ничего. Этот чемодан в дороге замучил ее, но еще более мучили чулки: они сползали, то и дело приходилось сворачивать куда-нибудь в подворотню и вновь и вновь подвязывать их веревочками, а те, проклятые, оставляли на ногах рубцы и все-таки плохо держали чулки. Сняла пальто — Ольга всплеснула руками, окинув взглядом весь ее наряд: на младшей сестре были немыслимые резиновые боты поверх ботинок, платье с короткими рукавчиками — те рукавчики некогда были длинными рукавами, но пообтрепались, прохудились на локтях, и их пришлось обрезать, — и было оно явно длинно, так Шура его, подпоясавшись крепко, поддергивала вверх и носила этак с напуском.

Наряд этот при всем его несовершенстве нимало не смущал новоявленную искательницу счастья из Малой Теси; приехала она веселая и беззаботная, по каждому поводу улыбалась, а пела и вовсе без повода. Новенькая десятирублевая бумажка была зашита ею в трусы на поясе, где вместо резинки опять же продернут был довольно толстый льняной шнурок. Эту десятку Шура, задрав подол, стала отпарывать так деловито и сосредоточенно, как шпион, вернувшийся с задания, достает шифровку со строго секретными сведениями. Отпорола и подала Ольге с торжеством: вот, мол, прошла все испытания, все одолела, а самое ценное сберегла. Десятирублевка представлялась Шуре таким богатством, что она готова была отправиться с нею и в кругосветное путешествие: такой денежной суммы, по ее мнению, вполне достаточно, чтобы начать любое самое смелое жизненное предприятие.

Ольга подергала ее за бечевку в трусах:

— Боялась потерять?

— Веревочка не из-за денег, — невинно пояснила младшая сестра. — Веревочка — чтоб… на всякий случай. А то, Таня говорила, в городе охальничают.

Ольга улыбнулась, потом засмеялась, а потом и вовсе расхохоталась до слез, а насмеявшись, махнула рукой:

— О господи! Вообще-то ладно… Все правильно.

В то время Ольге было не до сестры: с мужем недавно развелась — пил; другую работу подыскала — из общежития выгнали, едва частную квартиру нашла. А тут младшенькая приехала.

Отец, узнав о неожиданном путешествии Шуры, прислал следом письмо: раз самовольничаешь, девка, то и живи самостоятельно, как знаешь, от меня помощи не жди.

На первых порах и смех и грех было с Шурой. Простодушие ее и наивность не знали предела, и вела она себя как в лесу. В автобус или в троллейбус с нею хоть не садись — глядь, уж посунулась к окошку и поет — громко, на весь автобус; Ольга ее одернет, она ей:

— А чо, нельзя? Ой, Оля! Я в поезде ехала — всю дорогу пела. На меня из соседнего вагона приходили посмотреть: не радио ли у вас так орет?!

Спросить о чем-нибудь, сказать что-то — обязательно громко, во всеуслышанье.

— Оль, вон баба идет в шляпе, а на шляпе махры!

Ольга не знала куда деваться.

— Оля, посмотри: мужик ногу под мышкой несет.

Пассажиры потешались, а Шуре казалось, что смеются над той бабой или над этим мужиком с протезом под мышкой.

— Тише! — шипела Ольга, делая выразительные глаза. — Ты где находишься-то!

В столовой гляди за ней в оба: Шура сначала честь честью съедала гарнир вилкой, а вот котлету, как самое вкусное и потому оставляемое «на потом», брала рукой. В кинотеатре — подпевала каждой песне по ходу фильма, нимало не заботясь о соседях. В магазине хлопала глазами и — надо ли, не надо ли — к продавщицам с вопросом: «А это почем?» Увидит киоск с газированной водой: «Пойдем, Олья, выпьем по стаканчику киоску». Спросить надо что-нибудь у незнакомого человека, она: «Дяденька!.. Тетенька!..» — «А, племянница! Ты откуда?» — «Я? Из Новоселовского района. А что?» — «Ничего. И много там еще таких?» — «Не-а».

Помнится, на первых порах больше всего ей нравилось ходить на вокзал, смотреть на поезда. Шура не смогла бы объяснить и себе самой, почему она так любит вокзальную суету, шум и говор многолюдья, гудки паровозов — это возбуждало ее, радовало, захватывало. Она с любопытством и изумлением смотрела на людей, бестрепетно покупавших в кассе билеты в какой-нибудь Атакан или Темиртау; заглядывала пытливо в лица уже садившихся в вагоны «Москва — Хабаровск» или «Москва — Лена», или «Москва — Владивосток»; улыбаясь, видя в окошках улыбающиеся лица детей или взрослых, которые о чем-то разговаривали, и остро завидовала им той завистью, с какой женщины-колхозницы смотрят фильм, где на балах танцуют графини в платьях со шлейфом и офицеры при эполетах да аксельбантах.