Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Вот тут наступал ее час, Шуры.

— Ох, Иван, это ж не просто — запеть. Я ведь не магнитофон — включил, он и орет. Мне распеться надо, а то ничего не получится.

— Распойся, Олександра, распойся, мы очень тебя просим. А нам распеванье твое опять же в радость. Верно, послухи? Признаюсь вам: поплакать хочу.

«Скатилось колечко со правой руки, забилось сердечко о милом дружке… Ушел мил далеко, ко мне не придет, словечка не скажет, к груди не прижмет…»

«Солнце низко, вечер близко, мне на сердце тяжело…»

«Где тучки не ходят, там дождь не идет, Марусино сердце волнуется-мрет…»

«Липа вековая над рекой стоит, песня удалая далеко летит. Луг покрыт туманом, словно пеленой…»

Сколько раз пела Шура для этой компании — столько раз плакал Иван Радов, здоровенный мужик, и никто не смел шутить над его слезами. Сидели все взгрустнувшие, однако светлые, мечтательные и потому красивые…

— А напрасно вы, Александра Анисимовна, поете только для нас, — говорила Лиля. — Вам на сцену надо: у вас не только голос, но и кое-что еще, что и делает собственно, певицу певицей.

— Димитрий, грех на тебе, — бухал Иван. — Загубил душу живую. Ради твоего — заметь: спорного! — дарования она зарыла свой талант в землю. Ее щедрость не превозмогла твою духовную скупость, и в итоге мы имеем ничтожного художника, потеряв великую певицу.

Митя, обычно очень самолюбивый, терпеливо сносил такое уничижение; всякую похвалу в адрес своей жены он воспринимал как похвалу себе, искренне и очень наивно считая, что лучше ее никто на свете не поет.

Чаще, чем для кого-то, пела она для себя, когда оставалась совсем одна — и, наверное, то было самое лучшее исполнение, потому что явственней, чем обычно, стояла в эти минуты перед нею никем не запечатленная, живая картина: Павлова гора, а под ее склоном по берегу Правой речки — Тесь…

Среди гор, обступивших маленькую и, кажется, никому на всем остальном свете не ведомую сибирскую деревушечку Тесь, одна, несомненно, самая замечательная — при виде ее уместно рассуждать об архитектуре, о завораживающей соразмерности пропорций, о неведомом зодчем, воздвигнувшем столь прекрасное сооружение «как мера и красота сказали», потому что Павлова гора отличается и совершенством форм, и благородством очертаний, и прямо-таки роскошным убранством.

Так считала Шура.

Прочие горы вокруг Теси тоже хороши, каждая по-своему, но они, Митя сказал бы, несамостоятельны: та незаметно переходит в эту, а эта в свою очередь объединена с той общими складками или общим кряжем, и так далее; здесь — отроги Саян: земля всхолмлена, взморщена, вздыблена, и не найти поблизости более или менее обширного участка, чтоб ровным был.

Среди прочих Павлова гора возвышается над Малой Тесью, выгибаясь хребтом подобно доисторическому ящеру немыслимо больших размеров; по крутому, крупно взморщенному боку ее, обращенному к Теси, карабкаются вверх березовые рощи и рощицы, гряды кустов и отдельные деревца, но ни одной березке и ни одному кустику не удалось достигнуть самых верхних позвонков, вернее, того места, где тем позвонкам полагалось бы быть — вершина чиста, как созданная самой природой смотровая площадка для обзора, для любования, для сторо́жи.

— Послушай, а почему гора называется Павловой? — спрашивал Митя. — В честь какого Павла? Кто он такой и чем знаменит?

— Не знаю.

— Но ведь ты написала сестрам, спрашивала. Они что?

— А тоже не знают. Скорее всего жил когда-то у подножия ее какой-нибудь мужик и звали его Павел. Наверное, траву косил по склонам Павловой горы да и землянка его была вырыта в Павловой горе… А может быть, ее звали Паловой? По ней весной палы пускали, то есть прошлогоднюю траву сжигали…

— Мда, Пушкин прав: мы ленивы и нелюбопытны. Никто не знает, почему гора, самая главная возле деревни, самая красивая, называется так, а не этак. Чем тот Павел отличался или просто был примечателен?

— Митя, я б давно съездила и спросила, кто-нибудь обязательно знает, но ты и сам не едешь, и меня не отпускаешь.

Это было не совсем так: сначала не отпускали маленькие дети — куда там с ними или от них! — потом не было денег, потом работа держала да то и се.

Павлова гора долгие годы стояла перед мысленным взором Шуры, олицетворяя собой многое — детство и юность, все милое и дорогое сердцу в эту глупую пору, что и поныне живо в душе. Только она, Павлова гора, может в полной мере приблизить к сегодняшнему дню то, что давно отошло безвозвратно и что столь желанно сердцу. Да и откуда еще, как не с ее вершины, можно увидеть разом, всеохватно гряды гор, ложбины, распадки, речки! — что снилось столько раз, исторгая слезы умиления и восторга.

Ах, Шура с детства помнила, как далеко видно оттуда! Взгляд объемлет головокружительные пространства, устремляется далеко за горы, а если, бывало, встать на цыпочки, то увидишь и Северный Ледовитый океан, и Китай, и Охотское море, и пустыню Каракумы, но чаще всего за Енисеем, за ковыльными и распаханными степями, за Уральским хребтом ей виделась Москва.

«Москва!» — кричали журавли, пролетая.

«Москва!» — гудел пароходный гудок с Енисея.

«Москва!» — грохотал из тучи гром.

Словно подсказывали: там твоя судьба, девочка, в той стороне; и сердце замирало.

Так хотелось постоять на вершине снова…

Намерение непременно и незамедлительно взойти на гору, как только они приедут в Тесь, высказывалось Шурой столь часто последнее время, что стоило ей начать: «Вот как приедем в Тесь…» — Дмитрий Васильевич тотчас подхватывал: «…да как поднимемся на Павлову гору!»

Вольно же ему было смеяться! А у нее горло перехватывало, едва лишь речь заходила о Теси или Правой речке, о жарках или венериных башмачках, да если слышала по радио или по телевизору родную песню или встречала в письмах сестер слова «сёгоды», «ту́тока», «то́ка».

«…на Павлову гору подымися и грибов рви скока хошь. Я сегоды пошла телку отгонять пастись, а она у нас такая, еслиф видит меня, то пастись не будет, нада от ее прятаца. Вот я ушла в речку, и она за мной. Я с крутова берега слезла и на ту сторону перешла. Она побегала-побегала, а я такие белянки там нашла! Стала рвать, а еще выше поднялась, и там в логу стока груздей в папоротниках! Я маментом ведро нарвала и сняла с себя рубаху и тожа полную набрала. Принесла домой да еще пошла, взяла ведро поболе и тожа маментом нарвала…»

Рая жила в родной деревне, при речке Правой, при Павловой горе — в этом были самые притягательные для Шуры достоинства старшей сестры, и с ними ничто не могло сравниться, ни доброта, ни красота.

Годы шли, не притупляя, а обостряя чувство, и чем далее, тем чаще оглядывалась она в свое прошлое, все напряженней всматривалась туда, где Павлова гора, а та сияла издали, не отдаляясь нисколько, но и не приближаясь. Жизнь уносила Шуру, постепенно становившуюся зрелой женщиной, матерью двоих взрослых детей, уважаемой женой уважаемого человека, а она как бы вставала на цыпочки, чтоб через головы окружающих, через реки и горы видеть заветную вершину.