Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Ну, это же ясно: от слова «мизинец». Малые братья, значит.

Иногда вместе с ними являлись какие-то незнакомые люди — парни с гитарами, хихикающие девушки, подозрительные личности — их Радов подбирал где-то на улице, великодушно обещая опохмелить, нарисовать портрет и даже познакомить «со знаменитым художником Дмитрием Всеславиным, моим другом». Дмитрий Васильевич не любил таких нашествий и без церемоний выпроваживал случайных гостей, или, как говорил Радов, «выгребал вон».

— У тебя влечение к этакой богеме, — выговаривал Митя Ивану. — Где ты, там вокруг обязательно черт-те что и черт-те кто.

— А летят ко мне, как мухи на дерьмо, — добродушно объяснял Радов.

Он был необидчив и любил выставить самого себя в смешном или дурацком виде.

«Мизинные братья» во главе со своим старшим вваливались в мастерскую Всеславина со смехом и жаркими разговорами, и для Шуры, если она случалась там, начиналось театральное представление, в котором особенно отличался сам Ваня Радов.

— Здрав будь, боярин, — говорил он Мите и кланялся в пояс, делая при этом церемонную отмашку рукой.

Оказавшись рядом с великаном Радовым, Шура сразу чувствовала себя совсем маленькой, а поскольку всю жизнь страдала от своего невеликого ростика, то находиться поблизости от Ивана терпеть не могла, отодвигалась, отходила в сторону и уж оттуда наблюдала спектакль.

— Куда бы, Димитрий, повесить мою мухтояровую мурмолку и охабень? А ты, сестра, давай свою распашницу, — обращался он к Лиле, которая никакая ему не сестра, а просто сожительница — и ах, увы, не первая! — Пестерек свой сюды ложь.

«Пестерек» — это Лилина сумочка, импортная, французская, а «распашница» — дубленочка с опушкой по подолу и с вышивкой.

— А ну, мизинные, сваливай свои епанчи, ферязи, сукманы, тягиляи в кучу, не велики баре.

С Шурой он здоровался так: возьмет ее за руку в свои огромные «долони», подержит как драгоценность, переложит на «десницу», погладит «шуйцей», поцелует.

— Какая базенькая десничка! — скажет. — Чем, позволь спросить, твои пращуры занимались до революции, Олександра свет Онисимовна?

— Мой дед землю пахал, Иван Алексеич, — отвечала Шура тоном тургеневского Базарова, — скотину пас, рыбу ловил вентерями.

— Облыжно молвила, Олександра, облыжно. В тебе голубая кровь. Не меньше семи поколений предки твои вели аристократический, то есть паразитический образ жизни. Да-да! Я ошибаюсь? Ну, это навряд ли! Откуда ты родом-то?

— Вообще-то я родилась возле Павловой горы.

— Это что за высота?

— О, это такая высота! Святая земля.

— В какой стороне она находится?

— В верховьях Енисея.

— Славное место! Почему же в тебе нет ничего азиатского? Ты больше похожа на прекрасную полячку, соблазнившую Андрия Тарасовича Бульбу, пропащего козака.

— Так предки-то мои вышли из Черниговщины. А оттуда и до днепровских порогов, и до Ржечи Посполитой рукой подать.

— Вот видишь, Олександра! Я так и понял, что ты не толстопятая мужичка, а голубых кровей: или из польских панов, или из российских кровопивцев-аристократов.

— Как раз мужичка, Иван Алексеич! — говорила Шура, смеясь. — Если по отцовской линии — где-то там, на реке Десне, мои деды-прадеды крестьянствовали… А по материнской, виновата, не ведаю.

Она ведала, да не хотела говорить — то была особая история, прошедшая сквозь гражданскую войну, и события ее не подлежали разглашению.

— Тогда вот что: какая-то твоя прабабка-крестьяночка заманила гордого польского шляхтича в повалушу и обесчестила. После чего и родила твоего прадеда, тонкую кость. Точно говорю! У тебя, Олександра свет Онисимовна, ручка маленька. Гляньте, послухи драгоценность, а не ручка! Позволь, Олександра, приложиться еще разок.

— Иван, не обольщай чужую жену, — ворчал занятый делом Дмитрий Васильевич; ему хотелось вызволить жену из неловкого положения. — Ты знаешь, в гневе я бываю страшен и могу поступить с тобой в высшей степени непочтительно. Мужик ты черевистый, на ногах стоишь плохо.

У Мити великая способность работать при посторонних. Вдохновение его непугливо, не шарахается прочь от вида неожиданных гостей. Он разговаривает о чем угодно, может даже спорить о чем-нибудь горячо, а рука в это время точна и тверда. Впрочем, речь тут не о вдохновении — просто он не может сидеть просто так, без дела, а разговор — разве это дело?

— Обнос, Дмитрий! — протестовал гость. — Облыжно обносишь! Где мне, ослопу, обольщать чужих жен! Понеже неразумен аз, яко дубовый пень.

Голова у Радова посажена плотно на плечи, оглянуться назад для него означает поворотиться всем телом, и может, поэтому он как-то по-особенному поворотлив и даже ловок, хотя внешне очень медвежковат. Напрасно Митя задирает Ивана — даже в шутливой схватке ему не устоять.

— Садитесь, послухи, на лавицу, — разрешал Радов отечески мизинным и садился сам. — Вались дерево на дерево! Ты, односумка, ошую, а вы, болезные, одесную. Дмитрий, кончай копышкаться! Принеси ты нам, отец родной, братину с романеей да ендову с малмасеей и к нам бражна побольше, потому шумство затеем.

В мастерской у Дмитрия Васильевича имелся на этот случай самовар, помятый и не однажды хозяином собственноручно паянный и луженный, яростно натертый зубным порошком — настоящий тульский самовар, добытый с чердака родного деревенского дома, ведра на полтора — как раз для всей честной компании. Пить спиртное у себя в мастерской Дмитрий Васильевич никогда не разрешал, и все это знали.

Нагревался самовар не как-нибудь, а угольками, и при этом так славно шумел и пел, что «послухи», они же «мизинные», замолкали и наслаждались этим как музыкой. Ставили самовар обычно Радов с Володей-гитаристом, а вот чай заваривал хозяин всегда сам, и, надо сказать, чай у него неизменно получался таким, что приводил гостей в совершенное восхищение. Впрочем, Шура подозревала, что в этом было больше игры, которая всем доставляла удовольствие. Разливать же чай — это, по общему мнению, надо было непременно женскою рукою, и потому разливала всегда Шура на правах хозяйки, если, конечно, оказывалась тут.

За столом по обыкновению и начиналось «великое шумство» или, говоря по-радовски, «котора», то есть спор или горячий разговор о том или о сем.

— Я тогда скажу, что да, есть перемены, когда в мою деревню проведут асфальтовые дороги, когда там выведутся чертополох да крапива с полынью, а люди будут жить по-людски! — Это, конечно, горячился Митя. — А пока что идет просто болтовня, а не революция, как это иногда возвышенно именуют.

— Но ты не станешь же отрицать, что раскрепощение происходит? По крайней мере начало его…

— И все-таки пока в нищете и небрежении умирает моя деревня, грош цена этим переменам.