Юрий Красавин - Полоса отчуждения

И вот, почувствовав себя задетой и тотчас забыв об этом, оживилась, стала деятельна и весела, о деревне своей говорила воодушевленно — и только о ней да о том, что с деревней связано. В этой радостной суете призналась, что боится одного: как бы он ее не отговорил.

— У тебя тысячи доводов, Митя, и все важные. Не отговаривай меня, Митя, отпусти. Я хочу пожить там.

— Даже пожить?! Час от часу не легче.

— Да уж, конечно, еду не на два-три дня.

— А на сколько?

— Не знаю.

— Недели хватит? Или тебе нужно две?

— Я напишу тебе оттуда письмо… через две недели.

— Неужели ты проживешь без меня столько? Две недели! Как тебе не стыдно! Ай да верная и преданная жена!

— Проживу и все лето, мне так хочется. Наверно, я устала от тебя, Митя.

— Александра, что ты говоришь!

Далее она сказала со странно серьезным видом:

— Я, может быть, в Теси навовсе останусь, Митя. Буду там вместе с Раей работать телятницей. Не улыбайся. Там кукушечка на городьбе кукует… А ты живи тут. Можешь подыскать мне замену, ты у меня еще молодой и красивый.

Никогда, и в золотую пору молодости, он не был так привлекателен, как теперь: фигура статная, взгляд смелый, зоркий, голос мягкий…

Свой солидный возраст Дмитрий Васильевич почувствовал примерно год назад. Не из-за болезни, нет, и не по каким-то иным причинам, а потому лишь, что естественным порядком распалась его семья. То есть вот она была — он, Шура, сын и дочь, — и вдруг этого единого целого не стало: дочь вышла замуж за моряка и уехала с мужем в Мурманск, а сын закончил университет и уехал по распределению на Урал.

Квартира Всеславиных сразу опустела, и эта пустота, которая отнюдь не явилась неожиданной для оставшихся, вдруг осозналась ими как несчастье, хотя такового и не произошло: с сыном все благополучно и с дочерью тоже.

Пока дети были маленькими, Шура работала воспитательницей в детском садике; потом они пошли в школу — и она за ними — стала школьным библиотекарем; некоторое время была даже директором Дома учителя: занималась организацией досуга преподавателей; наконец, они поступили в институт — Шуре нашлось и там местечко. Впрочем, из института она уволилась вскоре и больше никуда работать не пошла. Дмитрию Васильевичу очень нравилось, что она стала домохозяйкой, а уж дети были довольны этим еще больше: когда ни приди — дома полный порядок и всегда приготовлено что-нибудь вкусное. Так прошло года три, и все было хорошо, но вот разъехались дети, опустело гнездо, и она затосковала, затосковала…

— Послушай, Митя, а зачем я на свет-то родилась? Неужели затем лишь, чтоб вот родить детей, вырастить их… и все?

— Ну, это уже немало, — дипломатично утешал он, не принимая всерьез ее философских размышлений.

— Как хочешь, а в этом есть что-то для меня обидное. Зачем живу? Какая от меня польза?

Он думал, что вот пройдет месяц-другой — и примирится жена с новым своим бытием. Она и вправду вроде бы поуспокоилась, однако он замечал: занимаясь своими делами — хлопотала ли на кухне, вязала ли, шила ли, — была погружена в какую-то значительную и отнюдь не веселую думу.

— Послушай, а не пойти ли тебе учиться? — предложил он по осени.

— Ну что за глупости ты говоришь, Митя! Ты не забыл, сколько мне лет?

— А что? На заочное прием без ограничения возраста. Будешь, например, искусствоведом… Или юристом, а? У тебя впереди целая жизнь, имей это в виду.

— Ах, отстань, пожалуйста.

— А может быть, ты опять увлечешься самодеятельностью?

Когда-то в девушках она бегала в хор и потом всегда с удовольствием вспоминала об этом.

— Запишись в хор, а? Хочешь, я позвоню и узнаю, где что есть?

Ну вот, сразу же: «позвоню», «узнаю». Словно она сама не в состоянии.

— Будешь петь там, выступать на смотрах, тебя опять покажут по телевидению.

— Нет, Митя, я уж как-то от этого отошла…

— Ну, чем же тебе помочь?

— Не обращай на меня внимания. Вот посижу немного и на работу пойду. Наверное, это у меня от безделья.

Дети писали письма, тон их посланий был бодрый, жизнерадостный, и Шура веселела, но ненадолго. Прочтет письмо, оживится, а потом опять задумается, медленно и неотвратимо погружаясь в свой мир.

Попытка ввести ее в круг своих дел и друзей как-то не удавалась Дмитрию Васильевичу, не вписывалась она в это общество. Иной раз сидит вместе со всеми, даже участвует в разговоре, но все время как-то наособицу, все время она как бы инородное вкрапление в этой компании.

После того как разъехались их дети, Всеславины побывали осенью в туристической поездке за рубежом — в Болгарии, в феврале пожили в Доме творчества под Вышним Волочком, в марте погостили в Новгороде у друзей — нет, не веселило все это жену, то есть на какое-то время развлечется она — и возвратится к прежнему состоянию. Как-то очень уж болезненно стала воспринимать его возражения по части горницы и жарков. Значит, что же, надо испытать последнее средство: пусть она едет… без него. Может быть, так даже и лучше.

Некогда отправлялись к святым местам за тридевять земель люди, которых именовали паломниками; шли они пешком по многу недель, а то и месяцев, терпя дорогой великие бедствия и лишения, частенько подвергая себя смертельной опасности, — в каждом отдельном случае это был своеобразный подвиг. А если разобраться — зачем? во имя чего? Да затем, что к полудню ли жизни, к закату ли ее созревала в человеке некая жажда, как болезнь, требующая нужного лекарства, которое одно лишь единственно необходимо и оно лишь может исцелить.

Так было прежде — разве не так ныне?

Для каждого, по-видимому, существует место на земле, где можно высветить в душе своей бремя пережитого, погоревать в содеянном по злобе и зависти, утешить себя сознанием сотворенного добра, оценить день вчерашний и увидеть день завтрашний, в конечном же итоге понять самое себя в этом мире. Для одного это священная река, для другого край света, для третьего безымянная высота со старыми окопами, для четвертого… для четвертого, надо полагать, просто крыльцо родного дома. Важно, чтоб оно было, это место на земле, чтоб человек знал, где оно, единственное, словно уготованное судьбой именно ему. Дмитрий Васильевич видел: отсюда исток Шуриного горячего стремления последних лет, а еще сильней — последних месяцев, и уж более всего — последних недель — то было властное веление глубинного чувства, жажда сердца, зов разума.

Она готова была ехать в Тесь, терпя любые неудобства и лишения, но — бог послал любящего заботливого мужа… Его предусмотрительность даже сердила Шуру.

— Ах, я сяду на поезд, забьюсь в уголок да и посижу до самого Красноярска!

— Четверо суток! Зачем? Вот глупости! Ты долетишь за четыре часа. Быстро, надежно и удобно.