Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Однажды ее приметил дежурный милиционер:

— Кого провожаем, девушка? Или встречаем?

Она не могла ответить и испугалась: может, нельзя просто так смотреть на поезда?

— Жениха, что ли?

Как-то нехорошо он улыбался и смотрел нехорошо.

— У меня нет жениха.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Ну, уже пора заводить его.

— Зачем?

— Так надо.

Она мучительно краснела под его взглядом, а ему это, как видно, нравилось.

Милиционер был молодой и красивый парень. Только улыбался как-то нехорошо — это Шура сразу заметила, и сам тот факт, что она разговаривает с ним, казался ей стыдным. Он понял это по-своему, усмехался.

— Ты погуляй немного, я с дежурства сменюсь — в кино пойдем или еще куда, ага?

Шура кивнула согласно и отступила. Как только затерялась в толпе, быстрыми шагами пошла прочь, прочь. И с того случая встречать и провожать поезда на вокзалах не ходила. Да и некогда стало — поступила учиться в вечернюю школу и стала работать на стройке ученицей маляра.

Постепенно она приноровилась к особенностям и нравам городской жизни. Лето наступило! На первые же получки сшила себе ситцевый сарафанчик с проймочками и славной такой распахаечкой, закрывающей одни плечи. Потом купила туфли на высоком каблуке и, привычная ходить в ботинках да самодельных сапогах-сагирах, как-то очень быстро освоила каблук, отчего и походочка — фу-ты ну-ты — стала этакой церемонной, заносчивой. Преобразилась — не узнать! Смеяться стала негромко и отнюдь не по каждому поводу, говорить сдержанно, смотреть вежливо. Парень пристает — она очень скромненько отмалчивается да посматривает строго; на танцы стала бегать, быстро обучилась фокстроту и вальсу, обзавелась знакомыми и друзьями, в столовой, беря стакан с чаем, мизинец для форсу оттопыривала; для пенья, которое ее по-прежнему одолевало, записалась в хор при Доме культуры железнодорожников. Иногда кое-что проскальзывало чудноватенькое в ее манерах или словах, отчего сестра Ольга хоть стой хоть падай, но такое случалось все реже, а потом и вовсе исчезло.

— Я тебя застал девушкой вполне городской и благовоспитанной, — говаривал Дмитрий Васильевич.

— Так к твоему-то появлению я уж в городе сколько прожила!

— Ну сколько?

— А года полтора!

— Немного, немного… Во мне, честное слово, с первой же встречи укоренилось впечатление, что ты этак из хорошей семьи, вполне интеллигентной: ни одного вульгарного жеста, ни одного жаргонного слова, ни единого глупого суждения — умна, мила, скромна, одарена чистой речью, модно одета…

Шура смеялась, слушая славословия в свой адрес:

— Ты сам-то был из деревни, Митя. Тебе ли судить о благовоспитанности? Не из каменного домику… И что ты понимал в моде? Ты и теперь-то!..

— Не скажи. У меня глаз и тогда был цепкий, зоркий. Гляжу: девушка — лучше не бывает. Одно смущало: этакая барышня-чистоплюечка.

— Чего же ты хочешь! К тому времени, как мы с тобой встретились, я в музыкальную школу на вечернее отделение поступила и — шутка ли! — готовилась стать или певицей, или руководительницей самодеятельного хора. И на скрипке пиликала.

— Вот видишь… Я же тебя не зря так уважительно тогда воспринял и даже оробел. Ну, не настолько, чтоб вовсе испугаться — напротив! А ну, раздвиньтесь, говорю, ребята, расступитесь, эта девушка не про вас. Растолкал, распихал всех, заявил свои права…

— У меня кавалеров много было — на каждый день по два. И все, знаешь, студенты, инженеры, самодеятельные таланты!..

— Александра, не заносись. Не было возле тебя никого, кроме коротышки Толи Веденова, жмота Шнейдера и этого… как его?.. Саша Александров его звали? С тобой в хоре-то пел.

— Пели, да… Мне однажды довелось саму себя в телевизоре увидеть, то есть наш хор, так я свой голос сразу выделила. Он кое-что значил тогда. Вот так, Митя.

Еще там, в аэропорту, когда взлетел самолет на Красноярск, Дмитрий Васильевич почувствовал большое облегчение и вдруг прихлынувший приступ веселости. Таковое душевное состояние удивило и его самого: получалось, будто присутствие жены постоянно и очень давно тяготило, а он этого не замечал и вот только теперь осознал.

«Буду работать, — решил Дмитрий Васильевич с радостным чувством. — Буду работать упоенно и самозабвенно, ни на что не отвлекаясь. Никуда не поеду, никуда не пойду, телефон отключу, спать буду в мастерской…»

В такси на обратном пути довольно весело мурлыкал нечто легкомысленное, но вспомнил вдруг: «Как-то она посмотрела на меня — будто прощалась…» Еще вспомнилось, как Шура зачем-то сказала ему: «Ты напиши сегодня или завтра детям: так, мол, и так… А то я не скоро соберусь». Что она имела в виду, говоря «так, мол, и так»?

Холодком повеяло на него.

«Надо будет справиться, долетел ли самолет… Черт бы их побрал, эти самолеты! — И тотчас обругал себя за глупый страх: — Неврастеник!»

Дома было так тихо и неодушевленно, что в груди вдруг заныло, заныло… словно бы заскулил всеми покинутый щенок.

— Ну-ну, — сказал этому скулящему Дмитрий Васильевич. — Не балуй.

Зашел в кухню — все тут, собственно, было помыто и почищено, все стояло на своих местах, разве что чашки остались на столе от последнего с Шурой чаепития. Дмитрий Васильевич включил горячую воду и, посвистывая бодро, принялся мыть чашки, старательно вытер полотенцем, поставил в буфет… А жалобный скулеж в душе все-таки не замолкал, все-таки давал о себе знать.

«Не балуй, говорю!»

Прошелся по комнатам — на всем лежал отпечаток недавнего присутствия жены: вот тапочки ее возле дивана, халат, брошенный на спинку стула, щетка для волос перед зеркалом…

Стоя у окна, попиликал на скрипке — звуки прозвучали печально и горестно. Он отложил ее не без досады и отправился в мастерскую.

До вечера старательно трудился, но вот именно что старательно — без вдохновения. На душе было как-то… разлаженно, будто в некоем внутреннем оркестре кто-то вышел из повиновения и вел свою партию наперекор другим.

Вечером пришел Радов с компанией, и был он явно навеселе. В другое время Дмитрий Васильевич выпроводил бы его, но тут обрадовался.

— Все, что мы малюем, — не то, не то, — твердил Радов среди общего говора. — Димитрий! Мы не туда идем. Я понял теперь, что всю жизнь писал не то.

Дмитрий Васильевич без сожаления отложил кисть… Пока умывался да менял свитер на другой, поприличнее, поглядывал на компанию. Невольно обратил внимание на то, что Иван и Лиля хоть и сидят рядом, хоть и разговаривают, но недоброжелательны друг к другу. Ссорятся, что ли? Харчиков с Севруковым вели свой бесконечный диалог, как всегда. Были еще незнакомые парни, назвавшиеся афганцами, и с ними две девушки. Уж конечно, это Иван прихватил их где-то по дороге. Одна из девчат лепилась к афганцам, обнимала то одного, то другого; вторая отошла в сторонку, разглядывая картины. Нет, не разглядывала, а смотрела — в этом смотрении, сразу понял хозяин, было что-то такое, что свидетельствовало в ее пользу: этакое очень осмысленное любопытство.