Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Рая думала недолго, согласилась, хоть и отговаривал отец: «Ох, Райка, гляди, парня ты не знаешь, а жить и работать придется в колхозе. Колхозницей станешь! Беспаспортной!» Но Раю отговорить уже было трудно.

Стали молодые жить-поживать, детей наживать. Народила она четверых сыновей, но жила с мужем не сказать чтоб ладно: он то уезжал куда-то, то возвращался, нагулявшись. Разошлись вот теперь…

От прежней Раи остались только бледно-голубые «простоквашные» глаза. Повстречались бы сестры в городе случайно в уличной толпе — ни за что не узнали бы одна другую. Во всяком случае Шура ясно поняла: нет, не узнала бы.

А тут вошла в Тесь — Рая сидела с бабами возле магазина, увидела издали, заспешила:

— Иду-иду, сестреночка!

Ее известили заранее, привезя Шурин чемодан.

Нет, не такой представляла себе младшая старшую: Рая грузна, крупна; того материала, что потратила на нее природа, хватило бы на две Шуры. Походка тяжелая, голос незнакомый… И дом, к которому привела ее Рая, был не тот родительский дом, а другой, чужой… Зато Рая смотрела на нее по-матерински ласково и, как прежде, называла Шурочкой, сестреночкой.

Наговорившись за столом, вышла гостья на крыльцо и смотрела как на чудо: Павлова гора величественно возвышалась над Тесью, закрывая полнеба, и речка Правая ее огибала, в густой черемухе прячась.

Как странно, как дивно это — она, Шура, здесь, в своем исходном месте, где родилась. Здесь исток ее жизнетечения; она сделала широкий жизненный круг на земле, столько всего видела, столько пережила и вот вернулась сюда… и стоит в удивлении и растерянности. Выбилась на свет родничком, пуская пузырьки, побежала весело и беззаботно ручьем, речкой — к морю, разлилась широко, пригрело солнышко — превратилась в пар, в туман, в облако и понесло ее; а теперь пролилась дождевой каплей на родную землю, где некогда впервые ступала ножками, — и замерла вот в удивлении.

А чему же, собственно, она, Шура, дивится? Что же тут странного и из ряда вон выходящего? Приехала, как приезжают многие. И уедет так же, как все. А радость, вот она, в груди, — рвется, трепыхается птицей… И глаза узнают, и сердце узнает… и как трудно в эти минуты владеть собой, свести воедино мысли и чувства, чтобы осознать с должной остротой место и время своего теперешнего пребывания!

Постой-ка, а кто эта женщина, что прошла мимо? Она поздоровалась и улыбнулась… Такое знакомое лицо! Кто же это? Маруся Шинкарева? Или нет? Или это мать Вовки Зайцева? Не ошибиться бы…

«Надо же, не узнаю… Забыла. А думала, что всех хорошо помню…»

Ее не отпускало непривычное состояние, похожее на полусон. Не отпускало, и все тут! Словно изъяв из своей жизни двадцать пять лет, прожитых вдали отсюда, в шуме и суете огромного города, она почувствовала, что как бы продолжает теперь прежнюю стежку жизни, которую вела в Теси младшенькая из Осиповых, что опять она Шурочка, Шура, а никакая не Александра Анисимовна, которой почтительные флибустьеры художники, появлявшиеся в их квартире или в мастерской у Мити, приносили тюльпаны да гладиолусы и галантно целовали ручку. И при всем при том ей теперь ясно было, что за минувшее время произошло отторжение ее от этого места на земле, а сознание собственной неприложимости к нему при полном ощущении его кровной родственности потрясало.

Вернулась в дом:

— Давай споем, Рая! А?

— Споем, споем, сестреночка.

— Рая, голубушка, я хочу на Павлову гору!

— Вон чо.

— Знаешь, я так вот и представляла как только приеду, сразу поднимусь на Павлову.

— Вон чо.

— Я, бывало, как вспомню нашу деревню — так сразу гора перед глазами. Должно быть, потому, что с нее далеко видно.

— Дак никуда она не денется, не убежит.

— Ты тутока не ходи, Шура, — напутствовала ее Рая. — Тутока все жалицей заросло. А ты перейди речку возле Таси Терских, тамока мосточек есть.

— Рая, голубушка, пойдем со мной!

Та только улыбнулась в ответ.

— Пойдем, а?

— Нет, сестреночка, мне уже сегоды на Павлову не взобраться. Не помню, когда и была.

— Думаешь, на будущий год моложе станешь? Мы с тобой потихоньку, с отдыхами, а то, как знать, когда еще доведется!

— А зачем мне туда!

— Посидим, полюбуемся.

— Вот и поди сама, а я на тебя полюбуюсь отсюдова.

Старшая сестра не чувствовала необходимости взойти на Павлову гору. Да и зачем ей это! Гора всегда при ней. И то сказать, думы Раи полны домашними заботами, ей не до праздных прогулок: пока провожала сестру через двор, окружило ее рогатое да хвостатое население двора, а живет оно вольно, гуляет где хочет. Рая держит двух коров, годовалую телку, двух телят, свинью с поросятами и еще двух боровков, которые уже во взрослом состоянии. А помимо того, во дворе кур десятка два, стадо гусей, кошка с двумя взрослыми котятами, и эта кошка снова беременна, вот-вот произведет на свет еще выводок; но это не все — есть две большие лохматые собаки, чрезвычайно ленивые и добрые, которые ничего не стерегут, ничего не делают. Почему не одна, а две?

— А куда же вторую девать! — философски говорит Рая. — Не прогонишь со двора…

Куриные и гусиные яйца у хозяйки не умещаются в корзинах, складены стогом еще и на подоконнике; творог плавает в большом чану еще не отцеженный: сметана — в полуведерной кастрюле до краев налита… Полный избыток первичных продуктов, которые некуда девать: до города далеко, не продашь.

Кошка разгуливает по кухне — в сытости своей на сметану и не смотрит. Курам бросишь корку хлеба — пройдут мимо и не глянут.

Давеча не долго думая чан с творогом Рая опрокинула в корыто свиньям, туда же ведро зерна высыпала — свиньи счавкали это и ушли к реке полежать в грязи — благодать!

Вот такое хозяйство у сестры. Все живые существа в этом дворе хозяйку любят за такую жизнь: пошла она — за нею двое ласковых теляток с рук лакомый кусок ловят, и телка тоже единственно из чувства преданности побрела, поскольку сыта и ничего уж ей не нужно; и две собаки по тем же мотивам, а котята следом за собаками — их за хвосты ловят…

Идиллия полная!

Шура почтительно обошла заросли жалицы в низине, миновала густые кусты над шумящей речкой, однако никакого мосточка не обнаружила. Не огорчилась вовсе, усмехнулась только, замурлыкала: «Шел мальчишка бережком, шел мальчишка крутеньким, перехода не нашел…»

Вот не нашла и она перехода; продолжая напевать, разулась, осторожно спустилась с крутого бережка, подобрала подол платья и вступила в речку.

«Нашел мальчик жердочку, нашел мальчик сухоньку, перебросил сам да пошел…»

Боже мой! Как холодна, как чиста вода! Как холодны и камешки на дне ее! Будто не струи воды ударяют в ноги, а скользкие упругие хариусы, тоже холодные, как и вода.