Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Гусята окружали сковородку и пили, смешно поднимая клювы вверх и вставая при этом на пяточки. Иной так усердно задирает головку, что опрокинется на спину и без Шуриной помощи встать уже не может, только дрыгает лапками. Вот бедолага!

Второе: гляди, чтоб заботливый папа-гусак не наступил на гусенка, а если уж такое произошло, немедленно сгони его, недотепу; малыша надо взять в руки, подуть ему в клювик — но это если положение серьезное; чаще же всего кувыртушечку-гусенка, слегка придавленного добросердечным отцом или запутавшегося в траве-мураве, надо просто поставить на ноги, и он оклемается.

Третье: гуси, тайно сговорившись меж собой, непременно и разом вдруг направятся к речке; мало им, конечно, водицы в сковородке, хочется поплавать, понырять, порыться в тине, в жидкой грязи, похлопать крыльями, чтоб брызги фонтаном, — это предел мечтаний каждого уважающего себя гуся. А иначе какой он гусь! И вот тут не прозевай, девка: за взрослыми потянутся маленькие, а река — не пруд, унесет гусят течением, не соберешь.

Раз завернет Шурочка гусиное стадо, два завернет, но гуси упрямы, заворачивай их и в десятый, и в пятнадцатый раз. Гусак разозлится, растопырит крылья, вытянет шею, устрашающе шипя, пойдет на пастушку в наступление — дело нешуточное, и тут уж успей запастись хворостиной.

Четвертое: вон над деревней, над Павловой горой, широкими кругами ходит коршун, высматривает, выжидает, когда та девчонка в драном и застиранном платьице неопределенного цвета отлучится от своего стада — тогда он выхватит жирненького гусенка себе на обед, выхватит из-под носа у гусака с гусынями, не успеют те и ахнуть.

Если стадо стерегли сестры постарше — Любка или Ольга, — те отвлекались на баловство, при них и коршун мог поживиться, и кот, и ничейная собака по имени Тарзан. Зато Любке да Ольге и попадало чаще. Шурочка же бдительная была, а все потому, что любила петь.

Сидела ли на пригорке, гуляла ли по бережку — пела. Целыми днями пела не зная устали!

Ах какие песни она знала! Ей хватало их как раз от восхода до заката: «Скакал казак через долину, через маньчжурские края…», «Королик мой, королик, королик молодой. Имел себе королик красавиц дочерей…», «Эх, там на дроге, да эх, там на дроге, да там на дроге приключилася беда…», «Ох, золотые вы песочки да серебряна река. А полюбила я, девчонка, молодого паренька…», «Катя ты Катюша, купеческая дочь, прогуляла Катя да с вечера всю ночь. Пришли пароходы — фонари горят, один фонарь белы, да другой голубой…», «По Сибири я скитался, много денег заробил, а с тобою, моя чалдоночка, все до копеечки прокутил…», «Выходила Маня да на гору крутую, выносила Маня чашу золотую…».

Наверно, не существовало на свете ничего, что так или иначе не выпевалось бы в песне, и насколько мир был многообразен, настолько и многолики, многочисленны были песни. Крик пролетающей журавлиной стаи и воркование сизого голубя, журчание ручья и шум тайги, бесконечная тайна человеческих чувств и события окружающей жизни, красота цветов и гор… Даже эти гуси, которых пасла Шурочка, и те вошли в песню:

«Тега-гуси, гуси серые — домой! Скучно-грустно лебеденку одному…»

Издалека, из-за Павловой горы, от Енисея, вдруг приплывал густой, сочный гудок парохода, и Шура замирала, завороженная: «Пришли пароходы — фонари горят…» Гуси насторожились, словно не одну Шуру, а их тоже звал пароходный гудок.

Извечные темы любви, верности, разлуки, нежности, надежды, сердечной утраты, удали, упоения жизнью воспринимались ею, девочкой, как шум ветра, журчание речки, птичий щебет — всем этим полна была детская ее душа. В песнях звучала незнаемая жизнь, понимаемая Шурочкой по-своему; эта жизнь бесконечно волновала ее, потому и тянулась она к тем песням, потому и знала их множество.

Детских песен она не знала, не слышала, колыбельных над нею никто не пел — сирота! — знала только «взрослые». Бог знает, какой смысл она вкладывала в них, но все они ей нравились, все без исключения, разве что одни больше, другие меньше. Были две-три самые любимые — это, пожалуй, «Шел мальчишка бережком, шел мальчишка крутеньким, перехода не нашел…», да «Течет речка по песочку…», да «Виновата ли я?..», ну и «По Дону гуляет казак молодой» — тоже. Их она пела бессчетное количество раз на дню.

В Теси все петь любили: куда бы кто ни шел, ни ехал, что бы кто ни делал — обязательно с песней; доярки иначе как с песнями и меж собой не разговаривали; за праздничный стол люди сядут, не успеют первую рюмку поднять — слышь, уж запела самая бойкая да голосистая; Раины подруги соберутся вечером — вяжут, вышивают не иначе как с песней; на покос народ отправится на телегах и верхами — опять все поют.

С того времени и до сих пор — за двадцать лет! — никто не мог похвастать перед Шурой ни одной старой песней, которую она не знала бы еще девочкой, когда пасла гусят.

Ближе к полудню солнце припекало, гуси становились все беспокойней, кричали все чаще, все грозней, гусак так и вовсе разгневается… А Шурочке ничто!

голосила она возмущенным гусям.

Но вот набежит тучка, брызнет дождь, гусиное стадо усядется в кружок, гусята зароются в материнские перья, в теплый пух, только клювики черные торчат наружу.

Теперь и самой пастушке можно попастись без опаски: Шурочка доставала прихваченный из дому кусок хлеба и шла на ближний косогор щипать первые перышки дикого луку, кисличку, молодые листочки петушков.

Дождь заканчивался, стадо продолжало мирно сидеть, дремотно переговариваясь, но не унять было распевшуюся Шурочку:

Под ее песни следом за первой съедобной травкой по берегам Правой речки и на Павловой горе вырастали медунки, шишки-марышки, пу́чки, саранки… Ива выгоняла молодые побеги, которые именовали «мульками», а они тоже сочные, сладкие — объедение.

Шурочка пела и пела, а в окрестных логах цвели цветы, вызревали ягоды, птицы выводили птенцов, в речках молниями посверкивали молодые хариусы…

Итак, она карабкалась в гору по сыроватой земле меж молодых березок, хватаясь за гибкие их стволы, за папоротники, обрываясь и скользя, — и, даже не одолев и половины подъема, совершенно выбилась из сил, присела отдохнуть.