Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Уехала из дому — пятнадцати лет! — в большой город… всяко могло бы случиться с нею — глупа ведь была! А он не интересовался даже: как, мол, там дочка, что и почему. Не приехал разу в город проведать ее и копейки не прислал, разве что письмо напишет, в котором перечислит, что выросло в огороде да какую скотину пустили они с мачехой «в зиму».

«Ах, в Аспагаше училась — тоже нечего хорошего вспомнить!» — вздохнула Шура и оглянулась и долго смотрела в сторону белой Аспагашской горы.

В интернате там жила — всем тесевским девчонкам и мальчишкам родители шлют, бывало, с хлебовозкой продуктов: и сала, и круги молока мороженого, и лепешек, и блинов сдобных, теплых еще, и творогу, и сметаны, а то и кусок вареной говядины, и пельмени домашние, а ей, Шуре, — ничего. Прибежит она к хлебопекарне вместе со всеми, посмотрит, как ребятня разбирает свои мешочки со снедью, гостинцами, и уйдет ни с чем. И хлебовозка-то ездила каждый день мимо крыльца родного — что бы стоило мачехе положить в телегу или в сани десяток яиц или кулечек с оладьями да бутылку молока налить!.. Ну ладно, мачеха. А отец куда глядел? Неужели у него никогда не болело о ней сердце?

Это уж она теперь, ставши матерью взрослых детей, задавала эти вопросы, и жаль становилось себя, то есть ту Шурочку, до слез.

Что за человек был ее отец?

Ныне она всматривалась в свое прошлое и на вопрос этот не находила ответа. Точнее, ответ был, но неудовлетворительный, непримирительный.

У нее осталось убеждение, что отец умел в жизни только одно: молчаливо ухаживать за скотом. Коров, лошадей, свиней, собак, гусей — всякую живность воспринимал он наравне с людьми, только в отличие от людей со скотиной чувствовал себя уверенней и проще. Мимо теленка не пройдет просто так, обязательно погладит и норовит угостить корочкой хлеба; поросят носил на руках и нянчил словно младенцев; со щенками играть любил, а дочерей своих приласкать словно бы стыдился. Может, и впрямь стыдился? Как слабости или как чего-то недостойного. Почему?

Одевался он, кажется, всю жизнь в одно и то же: штаны и пиджак без пуговиц, с отвисшими карманами, и рубаха с воротником, свалянным в жгут; обувался в сапоги и летом, и зимой, причем они у него были самодельные — «сагиры». И если в праздник надевал он свежую рубаху, то обуви другой не признавал.

Здесь, в этих телятниках и коровниках, был его мир, здесь и место Шурочкиного раннего детства… Все, что произошло до той поры, ныне ей неведомо, разве что кое-какие обрывки разговоров, да еще упомянутое вскользь в письмах сестер: это о маме.

Ее первые воспоминания… или первые проблески сознания?

Холодно. Временами очень холодно. Оконное стекло и дверь обметаны наледями… Через дверные щели дует… А когда топится печка — дымно. И всегда полутемно, даже днем — окошечко маленькое, стекло мутное, заросшее изнутри и снаружи инеем.

Дверь открывается прямо на улицу, где белый снег, сухая поземка, острый ветер.

Всегда хочется есть, а хлеба нет, одна картошка.

Куда-то уходит и возвращается сестра Рая, что-нибудь приносит, и тогда все сгрудятся вокруг нее, рвут из рук.

Мама ушла, и вот ее все нет и нет. Приходящие соседки вздыхают, что-нибудь оставляют из съестного и исчезают.

По ночам переполох: волки раскопали крышу над коровой, она чует звериный запах, возню и рычание — мечется. Коровье стойло рядом, за стеной из тонких бревен, и Райка кричит, колотит в эту загородку палкой — напугать волков. Может, напугала, поскольку корова осталась жива — не съели ее.

Так тянется очень долго, и из времени этого помнит Шура словно бы картины, выхваченные из ночи всполохами тревожных молний.

Потом видится светлый майский день. Это уже в Анаше, в детдоме. Нянька выводит ее, Шуру, на улицу — на скамье под соснами сидят двое в солдатском. Нянька говорит ей, что который-то из них — ее отец. Один рослый, красивый, подпоясан широким блестящим ремнем, белозубо улыбается; у него большие руки, чуб волнами… А рядом другой и тоже улыбается, но улыбка совсем иная — потерянная, жалкая, и гимнастерка на нем выцветшая, старенькая, без ремня. Конечно, ее отец самый красивый! Шура забирается на колени к чубатому, а вокруг все смеются. Чего это они? Оказывается, она ошиблась: забралась на колени к управляющему совхозным отделением, а ее отец — тот, второй, совершенно лысый, мешковато одетый… Именно он увозит ее из детдома.

— Ты что! — возмутилась Рая, услышав от Шуры этот рассказ. — Это же я тебя забрала из детдома! Забыла?! Я приехала в детдом проведать вас, сестер: ты прибежала и стала меня просить: сестреночка, возьми меня с собой. Уж так просила! А куда я возьму? Сама-то еще… пятнадцати нет. А ты плачешь: сестреночка, возьми, мне здесь плохо… Я тебя и спрятала в телегу, говорю: сиди тихо, а то нянька услышит. Ты зарылась в солому, я тебя и увезла.

— Рая, как же так? А я помню, везли меня в зеленой расписной коляске — такие у нас, помнишь, были? Кошевками звали, на них еще женихи сватать ездили. Помню, сзади девчонки висли, хватались за спинку кошевы, а ногами опирались на оси колес. Потом мы долго ехали, а ночь была темная… звезды… Я уснула, и кто-то меня на руках в дом вносил… и я видела огонь в печи, а возле крыльца лежала белая корова.

— Ишь ты, все помнишь!.. Это наша Малютка. Была у нас така маленька лохматенька коровка, Малюткой звали. Она, верно, сивенькая была.

— Помню, помню: лохматенькая, да.

— А огонь, наверно, не в печи — печь летом не топили. Это таганок прямо на улице — Нина Болина таганок развела, она со мной тогда жила…

Должно быть, совсем в другой день она сидела на коленях у управляющего. А как же с кошевкой расписной? Откуда она всплывает в памяти?.. Все сместилось в сознании.

— Ох, было с тобой хлопот! Мне куды пойти надо — ты не пускаешь, цепляешься за подол. Как тока услышит, что я на базы собираюсь, сичас пальтушку вот этак на пол хвось, сама на нее кинется, руки — в рукава, потом вот этак через голову и — готова, оделась. Ага, так одевалась. Пузо почти что голое, штанишек нету, на ногах — цыпки…

Есть фотография: мальчишеская голова, стриженная наголо, глазки широко расставлены, настырные, требовательные, мордашка давно неумываемая, и на голом тельце самошитое, немыслимо грязное платьице — это она, Шура, в шести-семилетнем возрасте.

— Бывало, я на базы — и ты за мной: «Сестреночка, не бросай меня!» Я на полдни коров доить — «Нянечка, и я с тобой!» Я не беру — ты с ревом: прям остервенелая девка была. Хочешь не хочешь, а бери ее.

Шура слушала Раю со слезами на глазах: надо же! Что-то, верно, брезжит в памяти.

— Вот так мы и жили, когда отец вернулся с войны. Пришел — жены нет, дети в детдоме… Я говорю: Шурка, вот наш папа… А ты этак скосоротишься: «Это не папа, а чужой дяденька!» Или молчком отойдешь, отвернешься. И сама не хотела признавать, и мне не велела его папой называть. Еще и передразнивает, бывало: «Чужого дяденьку зовешь: папа! папа!» И такую морду состроит! Дикая была! Потом уж мало-помалу… Однако скоро мачеху привел нам отец и девчонок из детдома забрал. Стали жить все вместе…