Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Я знаю!

— Но откуда?

— Митя так хочет… чтоб и дочка была.

Шура-старшая покачала головой:

— «Митя так хочет»… «Митя сказал»… «Мите надо»… Этакие дуры мы, и ты, и я!

Младшая отнюдь не обиделась на «дуру» Напротив, разговор стал доверительней и сердечней.

Во все время, пока говорили, до них доносилась звонкая девчоночья песня из-под горы; они обе иногда прислушивались к ней и, кажется, догадывались, кто поет.

— Гляньте-ка, — вдруг изумленно сказала мама серьезного мужичка.

По крутому склону поднималась к ним девушка в белом ситцевом сарафанчике с накидушкой-распахаечкой на плечах. Но пела не она, нет. Эта девушка тоже оглядывалась вниз, должно быть, дивясь на распевшуюся девчонку.

Шура смотрела на себя шестнадцатилетнюю: толстушка… с завивкой барашком… лицо глупое-глупое, наивное-наивное и очень миловидно, хоть и в веснушках. А может, благодаря этим веснушкам. А как она загорела! Почему? Ах да, приехала из Красноярска в свой первый отпуск, а отец заставил пасти стельных коров.

— Иди к нам! — позвала Шура.

Девушка помедлила, отрицательно покачала головой: она явно стеснялась.

— Да иди же, иди! — звала и юная мама Мити-маленького, в то время как тот не сводил взгляда с девушки, недоумевая.

Шурочка подошла к ним.

— Ну что, как твои подопечные? — спросила Шура-старшая.

— Пестрянку и Милку пришлось оставить на базе, — тихо отозвалась пастушка. — Наверно, уже отелились.

Вот теперь она увидела малыша и удивилась:

— Ой! Какой смешной!

Присела перед ним на корточки:

— Ты чей, а?

Маленький Митя молчал-молчал и вдруг впервые улыбнулся и протянул к ней руки, лепеча:

— Мама…

— Это твой сын, — сказали ей обе Шуры. — Он у тебя еще не родился, а мы вот уж без него и жить не можем.

Она взяла его на руки, и тот доверчиво прильнул.

— А кто же… кто его отец? — спросила Шурочка нерешительно.

Шура в синем сказала старшей:

— Она его еще не встретила.

Они обе засмеялись.

— А он кто? — спросила Шурочка, которую мучил этот самый главный вопрос.

— Твой будущий муж? Ты не поверишь, если я тебе скажу, — грустно покачала головой старшая Шура. — Ну вот как ты сегодня его представляешь себе? За кого бы ты хотела выйти замуж?

Та пожала плечами.

— Да говори-говори! — подбодрила Шура в синем. — Уж перед нами-то чего стесняться! Мы же все равно знаем. Тебе хочется, чтоб он был, ну, например, инженером, учителем, так? Или вроде того. Верно?

Шурочка кивнула. Она осмелела наконец и села с ними в ряд. Разговор продолжался, обыкновенный житейский разговор — о будущем этой девушки, о настоящем Митиной мамы, о прошлом Шуры, то есть Александры Анисимовны…

Приближавшаяся к ним песня оборвалась, и они увидели неподалеку девочку в платье — мокром, застиранном и оттого неопределенного цвета. Девочка эта смотрела на них снизу вверх, озадаченная. Она не понимала, как могли очутиться здесь эти люди, похожие друг на друга, будто сестры.

Ее позвали все три, и девочка приблизилась, однако довольно робко.

— Ну что, все песни перепела? — спросили у нее.

— Не-а.

— Надоела, наверно, всем, — пренебрежительно сказала Шурочка и огладила на себе ситцевый наряд.

— А тут нет никого, — девчонка вид имела строптивый. — Никто не слышит.

— За версту слыхать.

— А тебе что за дело! Тебе здесь не жить. Ты вот приехала на неделю и завтра опять уедешь.

— Да уж, конечно, не останусь. Мне в музыкальную школу экзамены сдавать.

— Вот и поезжай в свою музыкальную. И нечего выбражать.

Ну вот, уже заспорили.

— А почему у тебя платье мокрое? — участливо спросила самая старшая.

— Стирала в речке, — подсказала Шура в синем. — На смену ничего нет, так она платье выстирает, повесит на куст, а сама голая ждет, когда высохнет.

Трое засмеялись, а девчонка потупилась, оглянулась на деревню: не пора ли удрать.

— Ладно. Садись с нами, посиди…

— Гуси с гусятами в речку уйдут!

— Ну и пусть! Бог с ними.

Они освободили таким образом девчонку от скучной обязанности, и она уселась рядом.

Митя-маленький путешествовал от одной Шуры к другой, каждой заглядывал в глаза, будто вопрошая о чем-то. И хоть не склонен был к ласкам, но снисходительно позволял себя приласкать.

— Ну что, девочки, может, споем? — предложила самая старшая.

— Как странно! — отозвалась Шура в синем. — Так любила я петь, а вот замуж вышла — и как будто голосок вынули. Даже колыбельных над Митей не пою.

— Почему? — изумилась девушка Шура и посмотрела осуждающе.

— Не знаю… как будто стесняюсь.

— Как это! А я вот выхожу на сцену и — нисколько не стесняюсь.

— Она выступает в клубе железнодорожников, — сказала Шура в синем старшей.

— Я помню, — кивнула та.

— Да! — заявила Шурочка заносчиво. — Мне так хлопают! По три раза снова и снова вызывают. Говорят, у меня хороший голос. Разве я не стану певицей?

Она не спросила, а как бы укорила тех, что старше ее: почему, мол, не добились?

— Вышла замуж — как отрезало, — грустно сказала мать маленького Мити. — Будто и голоса не стало.

— Ничего, — утешила ее самая старшая. — Потом вернется. Я вот пою. Правда, больше люблю петь для себя, когда остаюсь одна. Иной раз так распоешься — даже жалко, что никто не слышит. Ну-ка, девочки, «Скатилось колечко».

Все вчетвером сидели бок о бок, смотрели на Тесь, на пологую Завадовскую гору, на белую Аспагашскую и на поросшую лесом Мохнатинскую, то и дело переглядывались и пели ладно, будто уже не в первый раз, будто это дело им привычное: «Скакал казак через долину…», «Липа вековая», «Шел мальчишка бережком»…

— Милые девочки мои, как мне хочется сделать для вас что-нибудь, — сказала Александра Анисимовна, чувствуя великое томление в груди. — Как бы я хотела от себя нынешней отнять и дать вам! Если б только это было возможно! Все бы отдала…

Младшие переглянулись, засмеялись, а самая младшая смотрела на нее с детским простодушным ожиданием, словно старшая, которую иначе как по имени-отчеству и не назовешь, вот сейчас вынет откуда-то и даст ей гостинец… или игрушку.

— Как бы, в самом деле, доставить вам радость, милые мои девочки! Не потом, а теперь, теперь, чтоб каждой — в ее теперешнем возрасте! Я понимаю, что это значит — себе самой — и что это невозможно, а ведь так хочется!..

Она говорила это, и душа ее изнывала от чувства, в котором нежность, жалость и материнская любовь были неотделимы друг от друга и которому не было названия.

— Да мне-то ладно, — сказала Шура в синем костюмчике и слегка толкнула локтем Шурочку в ситцевом сарафане. — Вон ей… Она невеста.

— Ну вот еще! — отозвалась Шурочка строптиво. — Лучше уж вон этой замарахе.