Юрий Красавин - Полоса отчуждения

«А разве судьба моей деревни менее важна, чем судьба государства? Разве история людей, в ней живших и живущих, менее насыщена событиями, чем история целых народов?»

Вот минуло четверть века… Двадцать пять лет не было здесь ее, Шуры! Сколько событий уложилось в этот отрезок времени — отрезок, подобный одному мгновению! Еще сколько-то мгновений — и…

«Митя, Митя, куда мы идем? Что будет с вами?..»

Митю сокрушает то, что, подобно этой речке, впадет его жизнетечение в великое обезличенное море и затеряется в нем, что уйдет он и не оставит следа, не оставит своего лица… И дело не в его собственном изображении — столь же болезненно исчезновение и жены, детей, друзей, соседей… всех современников! Ибо в них и его собственный лик.

А для нее, Шуры, самое же ужасное то, что деревушечка Малая Тесь уйдет не запечатлясь никак. Разве это справедливо? Есть же какие-то силы, чтобы превозмочь это! Или нет?.. Неужели нет?!

«Но ведь ты говорил, Митя, что память — единственный источник творчества, а только оно, творчество, дает ток жизни и делает ее бессмертной. Значит, есть все-таки дорога: от памяти — к творчеству, а творчество не затем ли, чтоб опровергать законы бытия?»

Усталая, с отрешенным видом вошла она в Раин дом — и даже не сразу осознала то, что увидела, то есть, можно сказать, не поверила собственным глазам: за столом мирно сидели и беседовали старшая сестра и… муж, Митя.

— А вот и она! — воскликнул он радостно. — Здравствуй, Александра! Мы тут разговорились… ждем тебя.

— Уж я несколько раз выходила, махала тебе рукой, — сказала Рая, — а ты сидишь там… Васильич собирался подняться к тебе на гору, да я отговорила, посиди, мол, сейчас спустится. Она уже не в первый раз, никак не насмотрится.

Казалось Шуре: вот-вот кинется в радости к мужу, обнимет его, скажет: «Митя! Как я рада, что ты приехал!»

Но не кинулась, зачем-то превозмогла себя, не сказала. Просто подошла и села рядом, улыбаясь.

— Вишь, и не соскучилась, — заметил муж, оглядываясь на Раю. — Нет бы обнять, расцеловать… У тебя, Александра, каменное сердце, и ты меня совершенно не любишь.

— Да она скучала здесь, скучала, — сказала Рая.

— А у меня, солнышко, без тебя всякая работа остановилась, — Митя будто оправдывался, что приехал. — Сначала что-то пытался делать, а потом ничего на ум не шло. Маялся-маялся, да и махнул сюда.

— Ты прихватил с собой этюдник? — спросила Шура тихонько.

— Ну а как же! Я с ним неразлучен.

— Тогда, Митя, я не отпущу тебя отсюда раньше, чем ты напишешь самую лучшую свою картину.

— Это кому-нибудь нужно? — осведомился он.

— Ты просто не оценил счастливый случай, который тебя сюда привел. С Павловой горы все видно, Митя! Вот как поднимемся… Я хочу, чтоб картина твоя так и называлась — «Вид с Павловой горы».

В ту ночь я проснулся — Таня сидела возле кровати уже одетая, и я сразу догадался, в чем дело, однако машинально спросил:

— Ты чего?

Она была не то чтобы спокойна, а удивительным образом сосредоточенна.

— Началось, Женечка. Надо идти.

Я вскочил, стал торопливо одеваться.

— Чего испугался-то? — заметила она. — Небось не тебе рожать, а мне.

Говорила, этак слушая саму себя. Оказывается, еще вчера почувствовала, но не хотела меня тревожить зазря. Я мирно уснул, оставив жену маяться в одиночестве. Ай да муж!

— Не топай и не хлопай, а то разбудишь, — Таня кивнула на стену, за которой жила наша квартирная хозяйка, тетя Маруся.

Я понял так, что юная жена моя не хочет делить наши тревоги и заботы с кем бы то ни было.

Мы жили в ту пору одиноко, если можно считать одинокими двоих дружно живущих супругов. Тане тогда исполнилось девятнадцать, мне — двадцать четыре. Мы поженились, переступив родительские запреты. То было время, когда жениться или выйти замуж означало просто «расписаться», то есть не нужно было ни свидетелей, ни свадебных нарядов, ни кортежа легковых автомашин в лентах — а вот явились мы, двое влюбленных, в обыкновенную контору, именуемую загсом, отстояли в очереди с теми, кто пришел регистрировать смерти да рождения, расписались в большой книге и с этой минуты узаконенно стали мужем и женой.

Никакой свадьбы мы не устраивали — это нам, молодым, было не по карману; вместо свадебного торжества выслушали от родни с той и другой стороны веские и вполне справедливые упреки, непереносимые, однако же, для чести и достоинства обоих — это и стало причиной нашей обособленности от родни. Потерпев укоризны да откровенные насмешки месяца два, мы, молодожены, объявили целью своей завоевание себе свободы и независимости, сели на пароход, провожаемые напутствиями «Поезжайте! Клюнет жареный петух куда следует, и вернетесь…», и поплыли навстречу неведомой судьбе.

Между прочим, то было прекрасное путешествие, но о нем потом. А пока что вернемся к той ночи, когда Таня меня утешала: не тебе, мол, рожать, а мне, сама же привалилась боком к подушкам — я видел, как она страдает, но ничем не мог помочь, стоял рядом с самым беспомощным видом. Надо бы позвонить в «Скорую помощь», но телефон — где он? Есть в школе, есть в аптеке, есть в продуктовом магазине, да ведь три часа ночи — они заперты. А больше-то и нет нигде.

— Какая тебе «скорая»! — еле выговорила Таня. — Сугробы кругом, не подъехать.

Тоже верно: конец зимы, и домишко наш приземистый, и весь городок одноэтажный завален был снегом до крыш.

— Сейчас отпустит…

И верно, чуть погодя она приободрилась, даже повеселела, приказала, вставая:

— Пошли.

Я бестолково помогал ей надеть пальто — пуговицы на животе не сходились. Предложил подпоясаться чем-нибудь — не до форсу, да и кто увидит ночью-то! — но ничего подходящего не нашлось, потому зашпилили кое-как булавками и вышли на улицу. А ночь была морозная, звездная…

Двадцать лет прошло, а до сих пор помню ту ночь до мелочей.

Было довольно светло, хотя и безлунно; снега светились, да и небо тоже — Млечный Путь снежной заметью пересекал все небо. Ну и морозец припекал.

Шли мы тропкой, осторожно спускаясь и взбираясь с сугроба на сугроб. Я поддерживал жену, чтоб не поскользнулась да не упала. Таня сердилась на мою неловкость и трусость невероятную: приставал к ней с вопросами, как она себя чувствует, и больше всего боялся, что сядет она в бессилии прямо здесь, посередь улицы, и не сможет дальше идти.

— Во дурачок-то! — дивилась жена, но от страхов моих да от подступающих болей тоже, по-видимому, начинала сомневаться: а вдруг и вправду случится именно такое! До больницы далеко…