Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Скрип снега у нас под ногами звучно отдавался от промерзлых заборов и стен; дома среди сугробов были все как один с темными окнами, только на крыльце магазина посвечивала голая электрическая лампочка, вокруг нее искрились невесомые кристаллики инея — так летней ночью, привлекаемая светом, вьется мошкара. Возле магазинного крыльца мы постояли, пережидая очередной Танин приступ; я обнимал жену и опять боялся, как бы не опустилась она в бессилии на снег, и уж тогда-то что делать? Стучаться в ближний дом и кричать: «Люди! Помогите!»?

В этой части города, между прочим, проживал кое-кто из нашей родни: двоюродные дядья и тетки да троюродные братья и сестры. А помимо родственников были еще и… как их назвать? Земляки? Не всех мы и по именам-то знали — просто идешь по улице, а навстречу тебе кто-то знакомый. Ну, поздороваешься…

Раньше-то мы жили в деревне Клинцы — это полсотни километров отсюда, если считать по прямой, — и вот расселилась она, как и прочие деревни нашей местности, по ближним городам: неведомыми путями переедет одна семья в город, то есть купит там дом — и тянет за собой родственников, заранее сторговав и для них подходящее жилье. Вот так образовался куст наших клинцовских в Загорске, Кашине, Калязине и еще один куст — в этом городке, где мы теперь поселились. Но мы-то, сразу оговорюсь, оказались здесь не потому, что кто-то из знакомых позвал или посоветовал, мы-то совершенно случайно — я потом объясню.

Наша деревня Клинцы во все времена отличалась этаким ироническим складом самосознания и мировосприятия. Подобно тому, как всякая семья имеет свой облик, явные отличительные особенности, так и всякая деревня: одна воровата, другая мастеровита, третья любит подраться, четвертая — клоун на клоуне. У нас же в Клинцах любили поиронизировать, посмеяться над кем-нибудь или чем-нибудь и даже к важному делу или к серьезному человеку относились этак с усмешкой. Постоянное опасение моей матери, внушенное и мне с детства, — не делай того или этого, не говори так да вот этак, а то люди засмеют!

Что верно, то верно: у нас в Клинцах годами помнили любую оплошность, и вот, даже переселившись в город, при встрече друг с другом любили позлословить со смехом над кем-нибудь из своих. Уж наверняка и над нами смеялись, особенно над нашей «свадьбой», хотя чего там было смешного: ну, расписались, вот и все.

Среди земляков да родни, надо сказать, я никогда не пользовался репутацией дельного человека, поскольку оказался неспособным ни к какому ремеслу. Мои сверстники, взрослея, матерея, становились плотниками, шоферами, а то и «на складе», «на базе», то есть грузчиками да перевозчиками, я же — ни то ни се. Даже недавнее мое поступление в институт, на заочное отделение, как-то не добавило мне веса в общем мнении.

Я все это говорю к тому, что любое происшествие, случись оно со мной, было бы должным образом обсуждено и осмеяно, чего мне меньше всего хотелось.

— Не бойся, — ободряла меня Таня и слабо улыбалась. — И чего ты у меня такой трус, а?

Мы пошли дальше: по улицам, минуя железнодорожную станцию, за реку — это значит, через весь город.

На станционных путях пыхал маневровый паровоз, но, слава богу, не оказалось тут длинного состава, а то пришлось бы лезть под вагонами, как это мне и приходилось делать каждый день, идя на работу или с работы. Я предложил жене посидеть на вокзале, пока вызову «скорую» (к станции-то придет авось!), но Таня воспротивилась: «Еще чего! Я там замерзну. Дойдем!»

Тут она была безусловно права: вокзал у нас неказистый и к тому же неотапливаемый; может быть, даже и заперт на ночь-то — он нас не выручил бы.

Оставив станцию позади, мы оказались на берегу реки — на той стороне ее среди темных строений светило одно окошко — по-видимому, это было окошко родильного дома.

Лед на реке осел до самого дна: берег стал крутой, да еще и накатан ребятишками; мы с великими предосторожностями стали спускаться; Таня все-таки поскользнулась, однако я мгновенно извернулся и успел «подстелиться»: она села на меня, на мне и съехала вниз.

Когда оказались посреди реки, Таню остановил новый приступ — наверное, более сильный; она обвисла на мне, постанывая тихонько — признаться, опять меня ужас объял: а ну как эти самые роды начнутся прямо сейчас, прямо здесь!..

И вот в эту минуту я увидел в некотором отдалении человека, толстого, даже круглого, будто мяч, — его вполне можно было принять за беременную женщину, если б он не столь проворно и бесстрашно скатился в ледяное русло речки.

— Эгей! Аборигены! — закричал он издали и замахал рукой. — Подождите меня, спросить надо!

Как я обрадовался ему! Уж не знаю, чем он мог пособить в наших чрезвычайных обстоятельствах, но еще одна живая душа — это уже повеселей.

— Ну, ребята! — говорил этот полуночник, подходя. — Нашли же вы место и время: в пять часов утра, священная пора сладкого сна, а у вас свидание, видите ли! Обнимаются… Ну и городок! Куда забросила меня судьба? Гостиницу не найду никак: ночь глухая, спросить не у кого.

— Разве у нас есть гостиница? — усомнился я, обращаясь к Тане.

— Дом колхозника, — тихо сказала она. — Это в Новой Слободе, возле райвоенкомата.

И я вспомнил: да, верно, есть там ветхий деревянный дом с соответствующей вывеской, облезлой и заржавленной.

Город наш следовало считать не старинным, а старым за ветхость многих домов; возник он как поселок при заводе и состоял некогда из двух улиц: Слобода — по берегу реки, и Лиговка — под прямым углом к ней, возле завода. Потом к ним пристроили станцию — это когда провели ветку железной дороги. Через некоторое время, расширяясь, поселок объединил ближние деревни Александровку и Андрониху, образовал Новую Слободу — вот тут он и стал именоваться городом.

Если не считать заводских корпусов, то кирпичных домов у нас всего два: особнячок бывшего владельца завода, где будто бы он содержал в холе и неге нескольких местных красавиц, и новая коробка Белого дома, где помещались и райком партии, и райсовет, и еще что-то. Все прочие строения городка — деревянные избы посреди огородов, сараи с дровами, курятники с курами, собачьи будки с собаками… Даже вокзал железнодорожный мало отличался от обыкновенного сарая, разве только своими размерами. Но вот худо-бедно, а все-таки была и гостиница.

Незнакомец оказался моего возраста или на год-два постарше. Он был разгорячен быстрой ходьбой настолько, что пар валил от него — мне подумалось: «Как маневровый паровоз!»; шапочка кроличья съехала на затылок, но не из лихости, а просто мала ему была, не по его большой голове; шарф выбился из легкого пальтишка и собрался на шее хомутом… и все было обметано инеем: волосы из-под шапки, шарф, ботинки с вязаными шерстяными носками. Мы с Таней тоже, наверное, заиндевели, но на себе-то незаметно.