Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Они все трое смотрели на младшую.

— Что ты хочешь сейчас? — спросила у нее Шура в синем.

Та вопросительно посмотрела на самую старшую и задумалась.

— Платье, — подсказала шестнадцатилетняя Шура.

Девочка ответила, оглядываясь вокруг:

— Я б хотела… я б хотела, чтоб у меня выросли крылья. Надо подняться высоко-высоко и посмотреть сверху на нашу Тесь, на Павлову гору, на Енисей и дальше-дальше… чтоб и Северный Ледовитый океан было видно, и Байкал, и Саяны, и Москву…

Сказавши так, она даже руки вскинула и опять оглянулась на старшую Шуру.

— Чего не могу, того не могу, — сказала та, вздохнув.

Девчонка не опечалилась, даже улыбнулась: мечта, мол, ее столь прекрасна и возвышенна, что даже не исполнима. Она вскочила и бесстрашно побежала вниз с крутизны. Голова ее раз и два мелькнула над кустами диких пионов и скрылась насовсем.

Шура-старшая обратилась к себе самой в образе шестнадцатилетней:

— А тебе что?

Шурочка с замечательным выражением на лице задумалась в свою очередь.

— Она хочет поскорее встретить Митю Всеславина, — подсказала с коварной улыбкой Шура в синем, — чтоб ходить в кино, обниматься вечером в подъезде да слушать Митины речи.

— Ну да, вот еще! — Шурочка строптиво дернула плечом. — Больно надо!

— Не обижай ее, — сказала старшая, обнимая девушку за плечи. — Так что бы ты хотела? Ну, самое большое и заветное желание!

— Я хочу быть певицей… Вы же знаете! Очень знаменитой…

Старшая покачала головой отрицательно.

— Но ведь у меня хороший голос! — запротестовала Шурочка. — Все так говорят. И я столько песен знаю! Вот закончу музыкальную школу, потом пойду в консерваторию… Я обязательно буду певицей!

Шура-старшая и Шура в синем сидели потупясь. Шурочка некоторое время смотрела на них, потом сказала с бесконечной укоризной:

— Эх вы!

Шура в синем, словно оправдываясь, отвечала ей:

— Тебе хорошо говорить: ты свободна! У тебя нет вот такого мучителя на руках.

Она взяла на руки Митю-маленького, прижала к себе, и лицо ее стало при этом матерински счастливым.

— Эх вы! — сказала опять Шурочка, но уже смягчая упрек. — Ладно, пойду. А то как бы не прозевать корову: начнет какая-нибудь по кустам рыскать, место искать, где отелиться. Потом и не отыщешь.

Она стала спускаться следом за самой младшей, так же легко, однако уже более степенно.

— Ну а ты? — спросила Шура-старшая, когда остались вдвоем.

— А я… что мне? — Шура в синем подумала и живо ответила: — Мне больше всего хочется, чтоб Митины работы попали на зональную выставку. Он написал, представьте, о своей умирающей деревне — это такая грусть, такая боль! Надо, чтоб все увидели, чтоб все узнали…

— Зачем? Ради спасения деревни Тиуново?

— Я хочу больше всего на свете, чтоб он стал знаменитым, мой Митя. Это было бы справедливо. И это было бы для Тиунова воскресением, я так понимаю.

— А для себя-то что, дурочка? Бог с ним, с твоим мужем! Он сам своего добьется. А ты для себя, для себя… говори.

— А это и есть для меня, — сказала двадцатидвухлетняя Шура, — потому что неотделимо. Разве для вас не так? — она заглянула старшей в глаза. — Разве не так? — повторила настораживаясь и с легким испугом.

— Так, так, — успокоила ее Шура-старшая.

Чем-то он сейчас занят, Митя? Вчера не позвонил. И позавчера тоже.

Безотчетная тревога прокралась в грудь и холодным камушком легла возле сердца:

«Вдруг с ним что-то случилось?..»

А что с ним может случиться?

«Ничего… Мало ли что бывает!»

Шура рассердилась на саму себя за такие мысли, однако тревога не отступала: он человек, как все. Ему за сорок, и он несколько раз жаловался на сердце… Сейчас стало прямо-таки модно мужчинам умирать естественной смертью, именно не дожив до пятидесяти… И к тому же он может попасть в автомобильную катастрофу, как всякий обыкновенный человек.

«Но он не обыкновенный!..»

А это, милая моя, его не защитит ни от чего. Вот поедет куда-нибудь… хотя бы с тем же Славиком Меньшиковым. А тот достал заграничную автомашину и считает своим долгом ради форсу демонстрировать ее скоростные качества.

Шура рассердилась на Славика Меньшикова, рассердилась так, словно он уже помчал ее мужа куда-то в своей машине, так что вот-вот попадут в дорожную катастрофу и с Митей может случиться ужасное.

С нарастающей паникой она представила себе, что вот его уже нет на свете… что его похоронили… и остались от Мити только картины да автопортрет на стене… «Как же так?!» Шура ощутила оглушительную пустоту и беспомощно оглянулась — рядом с нею уже никого не было.

Чувствуя настоятельную необходимость вот сейчас же позвонить в Москву, чтоб услышать голос мужа, поднялась и стала спускаться с Павловой горы.

«Вообще хватит гостить, — говорила она себе. — Пора и честь знать! Все повидала, со всеми поговорила — теперь домой».

Ничего там не случилось плохого, но все равно пора в обратный путь: Митя небось ждет не дождется. Даже странно, что не звонил и вчера, и позавчера…

Уже спускаясь, она придержала шаг, опять окинула взглядом знакомую даль и близь — и опять размышление овладело ею. А о чем можно поразмышлять, когда перед перед тобой такой вид с Павловой горы? Конечно, о вечном.

Митя говорил не раз, что мир конечен, то есть весь наш видимый мир рано или поздно исчезнет, что он обречен; обречен согласно неумолимому закону, постигнуть который, может быть, и не суждено человеку. И великие архитектурные сооружения, и достижения инженерной мысли в виде машин и прочего, и книги мудрецов — все, все уничтожится. Можно предположить, что все это превратится однажды в один безликий кусок материи неимоверной, немыслимой плотности; так сожмется видимый мир, что будет весь — и звери, и планеты, и солнечный свет, и космическая пыль — весь! — величиной с Павлову гору. И перед этим концом равны и она, обыкновенная женщина, и те, кому уже стоят памятники на площадях городов, и даже эта гора, названная неведомо когда в честь какого-то Павла.

Ее поразило — уже не в первый раз! — охватившее вдруг ощущение необъятности ушедшего времени… В самолете летела — читала случайно подвернувшуюся под руку книгу о древних монетах; не сами монеты заинтересовали ее, не события, которым они причиною или следствием, — изумило бесчислие исчезнувших племен и народов и пропасть неведомо для чего совершенных дел, успевших так же бесследно исчезнуть.

Тщетность всей этой житейской суеты, подумалось ей, оскорбительна для человеческого сознания.

Были царства-государства — они рождались, достигали расцвета, умирали; люди в этих землях отличались добродетелями или безнравственностью (на наш сегодняшний взгляд, разумеется) — и то, и другое ныне вызывает такой же интерес, как, скажем, сонм дел и страстей внутри муравейника, и не более того. А сколько их прошло — женщин, мужчин, детей… У каждого был свой неповторимый голос, взгляд, улыбка, походка, жест… Каждый прожил свою жизнь неведомо как, неведомо зачем, удивляясь лишь странности и многообразию мира и не в силах осознать первопричину и цель, поражаясь несправедливости и высокой мудрости происходящего вокруг, ведать не ведая о тех, что придут после, спустя тысячелетия, изобретут самолет и будут летать на нем за считанные часы через огромные расстояния. И ушли они, не оставив даже своих теней, — разве что два-три лица правителей сохранили монеты. Затерялись в дебрях истории великие державы, как эта деревушечка Тесь среди гор и тайги.