Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Ей открылась отсюда вся живописная долина, уходящая вдаль. Никогда Шура не отмечала ранее, как красива эта долина, кажущаяся совершенно дикой, потому что на всем ее протяжении, насколько хватал взор, не видно было на ней ни одной деревни, ни одного признака жилья или просто одинокого строения… кроме Теси у подножия Павловой горы. Может, и отмечала, но бессознательно. Красота — как воздух, и осознание ее подобно дыханию: о ней забываешь, когда она постоянно рядом.

У Мити на родине среди поля оглянешься вокруг и насчитаешь три-четыре деревни, а то и все восемь. А окажись эта Павлова гора где-нибудь возле Митиной деревни, с нее сколько деревень увидела бы Шура, глядя только в одну сторону, не вертя головой! И не сосчитать. А тут такие пространства — безлюдье… Недаром ей казалось в детстве, что в той стороне, откуда текут обе реки — Правая и Мохнатинская, — ничего больше нет. Там край света.

Тесь расположилась при их слиянии… А почему все-таки речка — Правая? Ведь если подойти к определению, то есть встать лицом по течению, а не против него, то она вовсе не правая, а левая. Почему же… а вот почему: те, кто давали имена окрестным горам и рекам, то есть первые поселенцы, пришли сюда не откуда-нибудь, а от Енисея. Для них, идущих оттуда, речка у подошвы Павловой горы — правая.

Небось ехал затюканный, замордованный крестьянин именем Павел на тощей и измученной лошаденке, запряженной в телегу, а в ней большеглазая беременная баба Катерина с ребятишками; а за телегой — хочется думать, что была! — комолая корова Дуня.

Из далекой России добрался мужик до великой реки Енисей; ехал по здешним горам и долам, в нетерпении жадным взором ощупывал открывающиеся дали. И уж места начинались вольные, дикие, однако людские поселения встречались еще: тут занято и там занято, тут обживаются такие же, как он, мужички, а там уже обжились, обросли хозяйством; и наконец достиг он места, где ему сказали: поезжай в эту сторону… дальше никого не встретишь, дальше все твое, садись где хочешь, как хочешь. Тут — вольно, тут немерено и несчитано, край земли. Вали лес, паши землю, коси траву — ты хозяин, и никто тебе не указ.

И вот миновал он белую Аспагашинскую гору и вывернулся небось вон оттуда — и открылась перед ним эта долина, которую теснят с двух сторон горы, — ветер гнал по ней ковыльные волны; парила в небесах черная птица; березовые и кедровые леса стояли нетронутыми; изумленные суслики выскакивали из нор и посвистывали; копнешь землю носком лаптя — чернозем…

Мужик сказал: «Тпру!» — и остановил лошаденку. Это случилось небось вон на той небольшой возвышенности, где нынче кладбище, ровненькой, как стол для пиршеств. Постоял поселенец, держа вожжи в жилистой руке, моргая слезящимися от волнения глазами, перекрестился широким крестом и сказал хрипловато:

— Слезай, жена. Полдничать будем.

Катерина тяжело слезла с воза, тотчас стала отвязывать комолую Дуню; ребятишки завизжали, как барсучата, бросились в высокую траву, в ближние кусты в поисках чего-нибудь съестного.

Дело, надо полагать, не могло быть осенью или весной, а скорее всего в начале лета.

Павел распряг лошадь и свел ее к речке, которую тотчас и без колебаний назвал для себя Правой; вода была чиста и холодна, и он, поберегая лошадь, не дал ей пить из потока, а отыскал светлую заводь, и лошадка попила согретой солнцем воды. Потом он зачерпнул картузом водную струю и сам напился и глубоко вздохнул, расправляя плечи и чувствуя, что словно бы невидимые крылья выросли за спиной, — вода эта влила в него новую силу.

Мужик стреножил кобылку и пустил возле речки на луг и опять-таки с глубоким удовлетворением проследил, как жадно принялась худоба-клячонка за жирную, по брюхо ей траву. И еще более ободренный, уверенный вернулся к семье.

Солнце готовилось кануть за гору, еще никак не нареченную, когда на возвышении том, где нынче кладбище, воздвигнут был шалаш из молодых березок, курился костер и котелок картошки бодро бурлил; стреноженная лошадь сыто отдыхала, лежа на боку, а Катерина доила тоже сытую Дуню. Мужик вернулся из разведывательного похода по ковыльному логу к семье, позвал ребятню — тотчас предстали они на его зов, и рожи у всех были испачканы жирным зеленым соком: лопали, как лошадки, сочные, нежные, белые дудки, попахивающую чесночком сладкую черемшу и ту травку, что в Рязани зовут шелковыми купырями, а в Твери дяделем, а здесь, слышь, пу́чками. Так и хрумкала ребятня, так и хрумкала, да еще рассказывала с восторгом, что вот если сорвать спелую не распустившуюся в цветок шишку с куста марьиных кореньев, то вся сердцевина ее вкусна, как пшенная каша.

Подошла жена с подойником, и мужик произнес окончательный приговор:

— Ну, вот и приехали. Здесь станем. Шабаш, баба!

Катерина глубоко вздохнула, опустилась на колени, перекрестилась истово и поклонилась старинным обычаем на восход, припала лбом к земле.

Солнце скрылось, и тотчас стало попрохладней. Притомившаяся сытая ребятня стала укладываться в шалаше на ночлег. Катерина — под телегой, а мужик долго ходил у реки, по-человечьи говорливой; он сметливо примерялся, где ее можно потом запрудить да куда поставить вентеря, которые он сплетет из ивовых прутьев.

Наутро чуть свет он уже поднимался на самую высокую гору из всех ближних, и солнце он встретил там…

Впрочем, напрасно сбивалась Шура в своей фантазии на лирический лад: мужику вряд ли было до того, что ходить встречать восходы. У него баба на сносях, корова хрома, кобыла хила, младший сынишка обметан золотушной коростой, а старший намедни глаз наколол, то ли теперь будет видеть, то ли останется кривой… А у телеги колесо обвязано веревкой — лопнул обод, ладно хоть доехал, да на ней уж нынче ничего не привезешь; кадка вовсе рассохлась, обручи слетели — надо заново ладить; пока ждали перевоза через Енисей в Новоселове — борону пришлось обменять на меру гороха — теперь ни бороны, ни гороха… И еще тысячи забот без одной.

Некогда мужику любоваться далями, время не ждет!

На другой же день возле реки кое-как общими усилиями расчистили новоселы невеликую площадь, вскопали и поспешили с посадкой картошки. Скорей, скорей! Хлеба им нынешним летом не сеять — поздно, так хоть бы картошка уродилась! Картошка — это спасение для всей семьи, лишь бы она поскорее взошла, лишь бы покустистей удалась. И две гряды широкие сляпала проворная баба, посеяла огурцы, потом грядку моркови да луку и свеклу тоже в грядках — побольше, побольше.

Все трудились на огороде и сам хозяин, и двое сынишек, и сама хозяйка, охающая, тяжелая. Едва успела посадить огород — на седьмой день по приезде родила.

Катерина родила без крика, без стонов, просто залегла под телегой, никому не велела к себе подходить, замолчала надолго, а потом раздался вдруг басовитый, захлебывающийся плач новорожденного — даже суслики в отдалении переглянулись, а оба мальчишки, золотушный и кривой, потупились.