Юрий Красавин - Полоса отчуждения

А мужик только глянул мельком на маленького сына и тотчас, сунув топор за пояс, отправился по делам: он думал о главном — о жилье. Не век же в шалаше вековать! Вот нанесет тучу, да хлынет ливень, да ну как с градом, да с суровым ветерком — недолго просидишь под крышей из ольховых веток.

С чего он начал? Думается Шуре, вряд ли Павел в первое же лето взялся строить себе дом: нет, не под силу. Скорее всего он поступил так, как потом поступали многие: отрыл себе в крутой и глинистой горе глубокую пещеру, как сурок нору, укрепил стены ее березовыми стояками плотно один к другому, утеплил мхом; сделал накат в три ряда и закрыл сверху толстым слоем глины, чтоб осенние дожди не пробивали земляную крышу; здесь же бок о бок отрыл стойла для лошади и коровы или иной живности, если она у него была, — скотина должна быть в надежном месте и от волков, и от воров, да и теплее вместе-то. А сделав все это, стал он выкладывать посреди землянки печь из красного камня, какого в здешних местах избыток — и скалы, и яры.

Катерина, едва оправившись, таскала камни, носила березовые бревна из рощи, пилила и колола наравне с мужиком, ребятишки волокли охапками ивовые прутья — оплетать стены, делать загородки и изгороди.

Павел был хозяином рассудительным, дальновидным, сметливым; он заглядывал в завтрашний день, и именно завтрашний день его заботил, а сегодня-то живы, здоровы, сыты. Чего же еще! Только кверху брюхом не лежи! Некогда, брат.

Не ходя далеко, накосил и наставил он для лошадки своей и коровы сенных стогов с избытком — это радовало безмерно мужика, никогда не знавшего таких обильных покосов.

Слава богу, новорожденный младенец помер, развязал руки. Баба теперь таскала ведрами ягоды из ближних логов — земляники там видимо-невидимо, а выросла не пахана, не сеяна — одним только божьим соизволеньем. Ягоды те Катерина сушила: не одну землянику, но и черемуху, и боярку, и лесную смородину, и малину… А уж сколько груздей высыпало к осени в березняках! Сколько белянок! Забредет баба в лесок, а они стаями. Корзину наберет мигом, а потом хоть рубаху с себя снимай да в нее ломай грибы — не оставлять же!

Срок пришел — картошка уродилась, какой никогда и не видывал Павел: два куста — ведро, один боровок — мешок. А свекла сама себя шире; лопнешь с натуги, дергая ее из земли. Луку навязали гроздьями, грибов насолили кадку привезенную и еще одну, кое-как сделанную. Ягода сушеная — в прутяных корзинах, картошку засыпали в яму, свеклу, репу…

Перед сентябрем Павел выжег плаху ковыля, взодрал целину — и на этом немного успокоился: большое дело начато, и начато вовремя.

Тут и зима грянула: в конце октября мороз таков, что не даст пройти шагом, велит бегом. Еще снегу нет, а земля промерзла до глуби. А потом уж и снегом занесло.

Вроде бы запасы немалые сделали, а зиму, однако, бедовали и от холода, и от голода: картошка померзла, соленые огурцы да грибы задохлись, вяленая рыба протухла, сушеная ягода погнила. Дров понадобилось столько, что заготовленные летом кончились в январе — вторую половину зимы топились сырой березой.

Зато когда наступила весна, работящий мужик Павел посеял столько, сколько хватило сил. В это лето он был настоящий хозяин на земле, ему данной, и не мог нарадоваться, видя, как дружно взошли яровые, как сыта справная лошадь, которую зимой чуть было не загрызли волки, раскопавшие глиняную крышу, и что прутяные верши и вентеря его всегда с рыбой — хариусом. Он знал теперь, какая ягода в округе растет, где лучшие прутья для корзины, береза на дрова, береста на лапти; он научился ставить силки на глухаря и куропатку, на журавля и тетерку; к нему в капкан забежал однажды соболь, а ребятишки принесли с ручья дивных цветных камушков, которым он не мог найти применения, но подумал, что их неплохо бы показать знакомому человеку: уж больно хороши!

Баба его с ребятишками отхватила себе такой огород, что работали все не разгибая спины…

Хозяин накосил стога сена, выбирая самые тучные покосы. Он валил на дрова только прямую березу, на выбор — чтоб дрова колоть сподручней, ставил плетни, утеплял землянки мхом, дерновиной, плитняком.

А уж в хлеву повизгивал поросенок, уж рядом с лошадкой взбрыкивал жеребенок. А осенью, когда мужик собрал урожай да отвез добрую половину в город, называемый Новоселовом, — он вернулся оттуда с обновами.

Закряжистел мужик, раздобрел, бороду отпустил лопатой, походка стала увалистой, хозяйской, голос зычный, взгляд дерзкий.

Ан тут новых поселенцев бог послал! Ну что ж, соседи не помешают.

«Селитесь, добрые люди, места хватит всем. У меня вон парень подрастает, у тебя, сосед, девке десять лет; не успеешь оглянуться — уж женить да замуж выдавать их пора…»

А год спустя:

«Давай, сосед, поставим себе по дому! По́лно в землянках жить. Строевого лесу здесь нет, так моя кобылка да твой меринок — привезем таких ли кряжей! Ведь и ехать-то недалеко: вот если по Правой речке да забирать вверх и вверх, то там, за березовым мелколесьем, пойдет сосняк… Не только дом, но и сараи нужны, и амбары, и бани… А там возьмемся за новое дело: реку запрудим плотиной, поставим мельницу, поедут к нам издалека зерно молоть…

А что это, глянь-ка, сосед, виднеется вдали? Кто это едет от той меловой горы, откуда бабы приносят горный лен и прядут из него рукавицы, что в огне не горят… Две лошадки… Не поселенцы ли снова? Так не поставить ли затеей на буграх, не обозначить ли нам свои владения? От энтой теси до энтой — мое, от той до энтих — твое, а для тех, которые едут, будет свое… Поставим свои теси, на тесях обозначим свои имена…

Так родилась деревня Малая Тесь, а неподалеку на берегу Енисея — Большая Тесь. А там и Жигалка, Черемушки, Березовка, Хмелевка, Тальцы… Кто их начинал?

Может быть, и не так все начиналось, а как-то иначе — откуда знать-то Шуре, ее ж тогда не было!

Как раз у того места, где Правая речка сливалась с Мохнатинской, некогда стояли скотные дворы, то есть, по-здешнему говоря, базы: коровники, телятники, свинарник. Сложены они кое-как из подручных материалов — глина да красный камень-плитняк — потому и простояли недолго, ныне вместо них уже другие. Вот рядом с теми старыми базами, что окружены были кучами навоза, и располагались жилые дома; самый ближний к ним — дом гуртоправа Анисима Осипова.

Об отце часто вспоминала она… и, признаться, с обидой. Вроде добрый был человек, мягкий — но приласкать хотя бы ее, самую младшенькую, поговорить с нею, поиграть… нет, такое ему было несвойственно. Молчаливый, терпеливо сносящий и насмешки соседей и детское озорство, а для нее, Шуры, словно бы чужой: встретит, бывало, без радости, проводит без печали… Не ругал, не бил, но… уж лучше бы ругал!