Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Ахая, проворно перешла шумящий поток, взошла на противоположный берег, опять обулась, огляделась.

«Жердочка сломилася, шопочка свалилася, тут мой милый потонул…»

Ах, зачем он так неосторожен был! Ведь жизнь-то как хороша!

Ее окружали молодые березки, осинки, боярка, недавно отцветшая черемуха; они тоже как бы поднимались в гору, вместе с нею. Каждому из этих деревьев по колено, а ей по пояс стояла здесь, на подъеме, трава, негустая, влаголюбивая, — папоротнички, зонтичные…

«А вот и примула, и дикие пионы — марьины коренья…»

Как все изменилось! Хотя… может, это изменилась она сама? Конечно, другая стала, что и говорить! Вот обыкновенные петушки назвала примулой, а при виде шишек-марышек на ум пришло более ученое название — дикие пионы… Вишь, грамотная стала, ученые названия знает, зато почти забыла и запах этих трав, и вкус…

По старой памяти Шура сорвала шишку-марышку, откусила середочку, выпустила желтые тычинки на ладонь, потом ссыпала их в рот, пожевала — содержимое бутона напоминало пшенную кашу, очень пресную, но вполне вкусную.

Рая нынче вспомнила: «Наберет, бывало, Шурочка в подол и шишек-марышек, и охапку травы всякой, сядет на крылечке и все подчистую съест. Ростом маленькая была, а пузатенькая — оттого и пузатенькая, что много травы ела».

Не от этих ли трав, что в таком обилии ела в детстве, у нее доныне белы зубы и нет среди них ни одного с изъяном? Не оттого ли в сорок-то лет у нее так густы волосы, что даже девушки завидуют?

Тропинка уже потерялась, и Шура стала подниматься в гору как придется, напрямик, но вдруг в траве увидела — ба! — венерин башмачок, бледно-сиреневый, с красными крапинками. А чуть дальше малиново-красные, более крупные. А еще выше по склону горы вся ложбина была усеяна густо-сиреневыми, розовыми, малиновыми и даже желтыми венериными башмачками, с крапинками и без крапинок, большими и маленькими.

Радов Иван пришел трезвый, добрый. Молча постоял перед работой, которой Дмитрий Васильевич был занят уже несколько месяцев; что-то ему понравилось, он мотнул головой:

— Хорошо.

Но мысли его были заняты иным. Опять раскаянием, что шел «не туда» и писал «не то»?

— Ты чего такой рассеянный, Ваня? Даже опустился до похвалы в мой адрес. Что с тобой?

— Заскучал я, Димитрий.

— А Лиля где?

— Лиля уехала… далеко и надолго.

— Что-то у нас с тобой жены вразброд пошли. Твоя-то куда и зачем?

— На Кавказ… с каким-то офицером.

— Ты это в каком смысле?

— А в самом прямом: уехала к морю то ли с майором, то ли с подполковником. То ли бронетанковых, то ли инженерных войск.

— Пока ничего не понятно. Поясни.

Радов бесцеремонно полез в шкафчик, долго рылся там — он знал, что у Всеславина где-то есть некий «запас». Но не нашлось.

— Она с ним, видишь ли, знакома уже второй месяц — этого достаточно, чтоб выйти за него замуж, — пояснил он, не оборачиваясь.

Новость была такова, что хотелось посмеяться, и только, как шутке. Но вид Ивана говорил о том, что он не шутил. Дмитрий Васильевич выждал паузу: не последуют ли разъяснения. Не последовало.

— И ты уступил Лилю какому-то прощелыге в мундире? Ваня, это на тебя не похоже.

— Почему прощелыге? Порядочный человек. Он не ради баловства, а сделал ей предложение все честь честью.

— При живом муже?

— Ну какой я муж, Димитрий! Со мной только выпить, закусить да и в постель. А у него мальчик девяти лет. Лиле это нравится: семья! Они уже расписались и уехали в свадебное путешествие — сначала в Сочи, а оттуда в дальний гарнизон.

— Уже расписались! Так скоро? И ты мне ничего об этом раньше не говорил.

— Я думал, она шутит.

Долго они сидели молча, потом Дмитрий Васильевич сказал:

— Ну, Ваня, что-то я тебя не понимаю. Упустить такую женщину!

— Она не упущена, а отпущена. У тебя ничего нет выпить?

— Есть, конечно. Специально для такого случая коньяк берегу. Давай и я с тобой маленько…

Бутылка коньяку пряталась среди банок с краской.

Выпили, Радов опять повторил:

— Что-то я заскучал.

Но вид у него был отнюдь не сокрушенный, а этак рассеянный.

— Ну, это ненадолго, — заметил Дмитрий Васильевич. — У тебя контингент утешительниц обширный.

— Это да… Но все как-то… — Иван пощелкал толстыми пальцами и не нашел нужного слова. — Лиля у меня, сам знаешь, шестая жена. Я из-за этого счета и в загс ее не повел, жили так. Совестливый человек! Ты меня знаешь. Чего ж теперь, в седьмой раз жениться? Смешно… Что-то не везет мне.

— Прими мои соболезнования…

— Послушай, Димитрий, — вдруг воодушевился Радов, — сколько лет ты живешь со своей Александрой в счастливом супружестве?

— Да уж серебряную свадьбу пора отмечать.

— Стаж солидный… А у тебя, прости пожалуйста, никогда не было желания… Ну, подыскать себе другую? Не потому, что Шура плоха, — она хорошая женщина, я преклоняюсь перед нею! Но ведь это же интересно — пожить с другой. Для разнообразия.

— Как тебе сказать… Вообще-то мне всегда казалось, что где-то есть женщина, с которой я еще не встретился и которую полюблю. Так было на первом году супружеской жизни, так и теперь.

— Ага!

— Теоретически — так. Но практически…

— Что тебя держит? Вот, к примеру, сейчас. Дети взрослые, жилье себе ты найдешь, оставь жене квартиру. Что вас влечет друг к другу? Любовь? Я не верю в это, Димитрий! Не верю, что вот двадцать пять лет можно любить одну женщину — это все выдумки тех, что пишут романы. Ты или ленив, или трусоват, но это не любовь вас держит друг возле друга, не любовь! Извини, конечно, если тебе это обидно.

— Ну какая любовь, Ваня! Я даже не знаю, что это такое. Если можешь, объясни.

— Нет, это ты мне объясни: что удерживает тебя возле жены? Чем ты очарован, привязан, чем дорожишь, что боишься потерять, не найти в другой женщине? Что?

Дмитрий Васильевич подумал и сказал:

— Больше всего я люблю, когда она плачет…

Радов вскинул на него короткий взгляд, сказал, будто отметил для себя:

— Садист.

— Я люблю, когда она плачет, — повторил Дмитрий Васильевич. — Это случается с ней очень редко, но я знаю, когда слабеют в ней душевный связи. Это бывает, когда она слушает хороший хор… Ну, например, Московский камерный или Северный русский народный — она их особенно любит… или когда вдруг увидит, как выходят из загса жених и невеста… когда по телевизору покажут забытую деревеньку… когда речь у нас с нею заходит о родине, она вспомнит что-нибудь свое, а я свое, у нас завяжется воодушевленный разговор, и вот тут вдруг слезы… Тогда душа моя отзывается как на самое сокровенное, и это сокровенное — в ней.

— Красиво говоришь, — отозвался Радов.

— У меня душа разымается на части в эту минуту, Ваня. И это нас объединяет.