Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Конечно, я расскажу ей, о чем разговор! Вот только рука, а то бы и сейчас…

Варя и еще говорила в том же мечтательно-задумчивом тоне, но я отвлекался, словно проваливаясь куда-то. Все-таки не до разговоров мне было в ту ночь, и она понимала это.

— Ничего-ничего, Митя. Тебе трудно разговаривать — я буду говорить, а ты слушай. Хочешь, почитаю стихи?

Не помню, читала ли она в этот раз стихи. А потому не помню, что положила она мне на лоб свою руку, свою прохладную руку, ласковую руку, и я тотчас успокоился и заснул.

Через какое-то время проснулся — Варя сидела рядом.

— Ты бредил, — сказала она, грустно улыбнувшись. — Но это во сне, а не в беспамятстве. На поправку пошел, родненький мой… Спи-спи…

И я опять уснул.

К утру боль не утихла, но оттого, что стало светать и кое-кто из ребят шевелился, уже переговариваться начали в палате и в коридоре послышались шаги, — от всего этого стало мне вроде бы полегче.

Шлепая босыми ногами по полу, подошел заспанный Макарка и с любопытством уставился на меня. Встретив мой взгляд, сказал:

— Смотрю вот: еще живой или уже мертвый.

Теперь я рад был и Макарке, как был бы рад любому человеку, кто подошел бы ко мне поговорить; хотел я улыбнуться пузанку, но не смог, только облизнул сухие губы.

— Тебя вчера привезли — ну совсем как мертвец, — сказал Макарка. — Белый-белый и не шевелился… И даже не дышал.

— Не ври, — сказал я ему, чувствуя некоторое душевное облегчение.

— Не дышал! Уже все, помер. Колька, скажи! А потом опять задышал.

— Отойди от него, чего пристал! — проворчал Ромка со своей кровати. — К тебе приставали, когда с операции привезли?

— Коля, чего он!

Рыжий сонным голосом:

— Я вот сейчас его костылем!

Жизнь продолжалась точно так же, как и вчера, как и позавчера, словно ничего не произошло.

— Ты завтрак есть будешь? — спросил меня Макарка.

— Нет.

— Отдашь мне кашу?

— Бери.

— А компот?

Я готов был уже задобрить его и компотом, лишь бы он постоял возле моей кровати, поговорил со мной.

— Компот — нет. Я пить хочу, Макар.

Ромка тотчас предложил:

— Принести воды?

— Давай.

— Я сейчас…

Он живо вернулся, но меня опять замутило, и я отвел его руку со стаканом.

Вошла медсестра — не Виктория, другая, — поторопила:

— А ну, быстро вставайте! Скоро завтрак да обход!

Каждому сунула под мышку градусник, на меня посмотрела внимательно:

— Ну, как у нас дела?

Минут через пять, глянув на мой градусник, весело сказала:

— Почти нормальная. Молодец! Выздоравливаешь.

Но как болела рука! Как она болела!.. Казалось, локоть раздавлен и превращен в кровавое месиво — в нем кричала каждая жилочка! Я не знал, куда положить руку, куда передвинуть, чтоб хоть немного поуспокоить.

А между тем все шло своим чередом, как в обычное утро: тетя Поля проворно прибрала в палате, умыла Витю, помогла убрать постели тем, кто сам не мог управиться; из коридора слышались бодрые голоса и шаги; в урочное время к нам в палату въехал стол на колесиках: привезли завтрак.

Все эти хлопоты сами по себе не приносили мне облегчения, зато отвлекали мое внимание, и я меньше сосредоточивался на боли; утром было все-таки легче, нежели ночью!

Ничего не досталось Макару от моего завтрака: тетя Поля сама кормила меня с ложки, и все притязания соседей на мой бульон, поданный только мне одному, отвергла со всей решительностью. А я ел с отвращением; однако, поев, почувствовал себя значительно окрепшим, готовым терпеть и далее.

Я даже собрал все силы и встал, намереваясь самостоятельно добраться до туалета: нельзя же допустить, чтоб нянька приносила утку! Любой ценой, но надо обойтись без этой стыдной для меня нянькиной услуги.

Ни одну драгоценность в мире я не берег бы так, как мою забинтованную руку. Ступал, словно по тонкому-тонкому льду и чтоб, избави бог, не встряхнуть ее; малейший толчок пятки о пол отдавался жаркой болью, от которой спина покрылась испариной.

Я прошел мимо Ромкиной кровати и остановился, не в силах двигаться дальше; голова закружилась, я совершенно ослаб. Ромка помог мне вернуться назад. Это путешествие тяжело далось мне, а за подвиг сей заслужил я строгий окрик няньки да столь же строгий выговор медсестры.

Начался врачебный обход, а с ним и обычные фокусы Макара: он притворился больным и с кровати не вставал, стонал. Когда подошли к нему, пузанок попросил:

— Борис Иванович, нагнитесь, я вам что-то скажу.

Хирург нагнулся, и Макар обнял его за шею, поцеловал.

— Ну, будет, будет, — проворчал Борис Иванович, хотя такое поведение подлизы ему почему-то понравилось.

— Миленький Борис Иванович, отпустите меня домой.

— Скоро, скоро, — пообещал тот.

— А когда?

— Потерпи немного.

— Борис Иванович, пригнитесь, я вам еще что-то скажу, очень важное.

Но во второй раз этот номер ему не удался: хирург отвернулся от него.

— Ну а как наш оперированный?

Борис Иванович остановился у моей кровати.

Медсестра тихонько доложила ему что-то, он удовлетворенно кивнул:

— Ну вот видите!

Я догадался, что она не стала жаловаться ему на мое самовольство, а сказала только про температуру.

Хирург немного приподнял мою больную руку, и я только теперь заметил, что кровь ржавым пятном проступила через гипс, то ли это еще ночью, то ли теперь, после моего путешествия до Ромкиной кровати.

— Как спал? — бодро спросил он меня.

— Хорошо, — сказал я сухим ртом.

— Молодец. — Тронул мой лоб ладонью и вынес окончательное решение: — С этим все в порядке.

Борис Иванович отошел, а сердце мое взыграло: выздоравливаю, выздоравливаю!

Следующей ночью боль уже не так сильно мучила меня, однако уснуть я не мог и маялся на кровати, блуждая воспаленными глазами по палате. Опять все спали, безучастные к моим страданиям, а ночь казалась бесконечной. А что Варя — она действительно приходила ко мне прошлой ночью или это мне пригрезилось?

«Хоть бы пришла теперь!» — молил я. И тут — о радость! — бесшумно открыв дверь, Варя вкатилась на своей колясочке, устроилась рядом, положив мне на плечо свою невесомую руку:

— Ну что, миленький? Как ты? Больно?

— Ничего, — крепился я. — Теперь уже лучше.

— Терпи, Митя… Шекспир сказал: как жалок не имеющий терпенья!.. А имеющий — это уже я говорю — победит и болезни, и всякие беды. В таких вот передрягах и закаляется человек. В них-то и видно, кто из нас чего стоит. В терпении — мужество и подвиг, Митя, ты это запомни.

Я попросил ее рассказать что-нибудь, потому что говорить мне самому было тяжело и лучше бы слушать.

— Ах, Митя, чем тебя развлечь? — сказала она с глубоким вздохом. — Много ли я видела в жизни своей! У меня в прошлом ничего интересного, одни больничные палаты.