Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Каждый раз во время утреннего обхода пузанок усиленно улыбался Борису Ивановичу или ловил его взгляд своими умильными, жалобными глазами; если же тот не обращал на него внимания, занятый другими, Макар, подкравшись, что-нибудь спрашивал у хирурга, а чаще всего просто вдруг лез целовать его, подхалимски говоря: «Миленький Борис Иванович, я вас люблю больше, чем папу». Почему-то такие штуки сходили Макару с рук: хирург добродушно хмурился и хоть не поощрял парнишку на дальнейшее, но и не выражал недовольства.

Я был уверен, что не будь Макарки, Борис Иванович уделил бы мне значительно больше времени и назначил бы наконец какое-то чудодейственное лечение, от которого кости в моем локтевом суставе перестроились бы в должный порядок и рука стала бы гнуться как у всех; но пузанок вечно мешал, за что я еще больше злился на него.

Макар был, по моим понятиям, совершенно подлой личностью. Мало того что он подхалимски выпрашивал у меня то пюре, то кусочек сахару, то косточки от компота — он еще ходил попрошайничать и по другим палатам, в которых лежали взрослые. Должно быть, за плутоватую рожу его везде привечали, и чем больше жалели, чем чаще одаривали печеньем или конфетами, тем жалобней он смотрел. У него было в обычае лезть ко всем целоваться — к врачам, медсестрам, нянькам, к инвалидам из соседних палат и к тем, кто приходил проведать больных. Самое же отвратительное то, что он совершенно чужих ему женщин называл «мама», а между тем этого человека часто навещала его родная мать. Чуть кто погладит его привычно по голове, Макар уже к тому сунулся, как щенок к хозяину, и делал он это не потому, что из-за малого возраста нуждался в ласке, а только из хитрого расчета: не дадут ли чего-нибудь. А давали — сам же с торжеством рассказывал нам, как ему удалось околпачить кого-то, как он обманул, перехитрил, провел за нос.

Вот такой он был тип.

Макар всегда все знал, где бы что ни случилось, и новости эти приносил нам: кого выписали, кого перевели в «предсмертную» палату, у кого что случилось и почему.

— Тетя Поля плачет! — сообщил он с торжеством. — Ей сегодня записали выговор: в коридоре мусорно. Она говорит: уволюсь, не буду здесь работать! Пусть увольняется, нам пришлют другую няньку, еще и получше.

А едва та появилась в палате, тотчас полез ее обнимать:

— Тетя Поля, не уходи от нас, ты лучше всех. Нам будет плохо без тебя.

— Ты у нас, Макарка, ласковое телятко, — сказала та, вздыхая, — а ласковое телятко двух маток сосет. Пойдем-ка, я тебе сушеной свеколки дам — она сладкая и очень полезная. Василь Семеныч сегодня выписывался из восьмой палаты, так угостил меня, а я тебя угощу…

Макар катался колобком там и тут, умильничал, жалобился, ластился, а заодно выведывал, выспрашивал и коварно над всеми смеялся.

Многие раскусили подлую натуру Макара, но почему-то прощали, и такая снисходительность была для меня необъяснима. Есть же на свете такие вещи, какие никак нельзя сносить терпеливо, а тем более нельзя поощрять. Иначе вырастет из него бог знает кто!

Но все эти соображения оставались во мне невысказанными, я больше помалкивал и очень редко вступал в разговор.

И не хочется, да придется упомянуть, чтоб вы имели в виду: одну из коек, в углу, занимал у нас человек в общем-то совершенно здоровый. Да, его вполне можно назвать здоровым, потому что ничего у него не было покалечено и не болело. Его даже не лечили, и Борис Иванович во время врачебных обходов никогда не останавливался у этой кровати, делал вид, что ее, равно как и человека, на ней лежащего, нет в палате. Впрочем, однажды, помнится, он назвал его поразительным словом «пациент». Лет этому «пациенту» было небось восемнадцать, или он просто казался рослым… здоровенный такой, даже румяный, с постоянной бессмысленной улыбкой и бессмысленным взглядом, устремленным в потолок. Не могу сказать, был ли он слеп, но он никого не узнавал, не мог передвигаться и прибирать за собой и всегда находился в блаженном состоянии, если судить по этой улыбке и мычащим возгласам. Кормила его няня, и ел он помногу. А больше ничем не занимался, только лежал.

Иногда к нам в палату приходила красивая полная дама, всегда замысловато причесанная и очень нарядно одетая. Мы замолкали, когда она появлялась, и почему-то боялись говорить громко. Она садилась на табуретку возле кровати идиота, не обращая на нас внимания, молча прикладывала платок к глазам и, посидев, уходила. Мы знали, что она мать его, но почему поместили сюда сына, нам никто не говорил, а произошло это за несколько дней до моего здесь появления.

Присутствие идиота удручало нас всех, а меня, кажется, в особенности, и я не стану более упоминать о нем, хотя он находился рядом с нами все время, пока я лежал в больнице Теплого переулка.

Однажды Макар принес такое известие:

— А Борис Иванович с Викторией Николаевной в перевязочной целуются!

Давно ли он сам обнимал хирурга, говоря, что любит его; и наши судьбы зависели целиком от Бориса Ивановича, и Макаркина судьба тоже; но тот обо всем забыл и показывал, кривляясь, как «он ее обхватил», как «губы вытянул» и как Виктория при этом «закрыла глаза».

Явного вранья ему показалось мало, и как только медсестра Виктория появилась у нас в палате, он заявил своим гнусным голосом:

— Виктория Николавна, а Ромка за вами подглядывал. Он только сейчас сказал, что вы с Борисом Ивановичем в перевязочной целовались.

Во негодяй какой! Честно говоря, я до той поры не встречал более хитрого, более коварного человека. Если он в свои семь-восемь лет таков, думал я, то что из него выйдет, когда он подрастет! А получится очень опасный тип, какого в повара ни в коем случае допускать нельзя. Впрочем, не только в повара, а вообще не следует доверять такому никакого дела.

— Ро-ома, как тебе не ай-я-яй! — протянула нараспев красавица Виктория, подняв коромыслицами тонкие брови.

— Виктория Николавна, я не говорил! — растерянно защищался Ромка. — Я даже из палаты никуда не выходил и не видел, как вы целовались.

Но оба Коли в один голос уличали его:

— Говорил, говорил! Выходил, выходил!

И чем старательней и больше оправдывался Ромка, тем меньше верила ему Виктория.

— Как вам не стыдно сплетничать, мальчики, — укорила она. — С какой стати это я буду целоваться с Борисом Ивановичем! Да я и не умею, честное пионерское!

После этих слов Виктории я заподозрил, что Макарка и впрямь выследил ее с хирургом. Целовались, целовались! А если так, то что же, она его, значит, любит? Она, Виктория?! Бориса Ивановича?!

Помнится, я испытал немалую досаду от своего открытия.

При всем моем почтении к званию «хирург» я считал, что таким делом, как поцелуи, заниматься ему не к лицу. И еще я считал, что красавицы Виктории недостоин даже Борис Иванович. И что самое главное: ей самой не может нравиться кто-то именно потому, что она так красива. Ей нет равного — вот в чем дело! А любовь бывает только на основе равенства. Царевич может жениться на лягушке, но при том лишь, что она потом превратится в царевну. А девушка-замарашка может явиться во дворец на бал только в волшебных туфельках, то есть возвысившись до королевского уровня. А Борис Иваныч… Но почему же, собственно, не может полюбить его Виктория, а он ее? На этот вопрос я не мог ответить. Просто не в силах был смириться с тем, что между ними что-то есть. Единство между ними непонятным образом сиротило меня, обособляло и отдаляло от меня людей, на дружбу и благорасположение которых я рассчитывал.