Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Тут очень кстати красавица медсестра заглянула к нам в палату, озабоченно ища кого-то.

— Виктория Николавна! — завопил Макарка. — Скоро обедать?!

— Скоро, скоро… Потерпите.

— А сколько еще ждать?

— Минут десять.

Мне так хотелось, чтоб медсестра задержалась! Но она исчезла, не заметив, что я попал в затруднительное положение.

— Я слышал, что уже пробило в зале, — сказал темноволосый паренек со скрюченной ногой и потому тоже передвигавшийся на костылях. — Как раз когда Макарка дал этому в нос. Он ему в нос, а в зале — бом!

Это всем показалось смешным, калеки смеялись дружно и тем обиднее для меня.

— Во, Макар! Ты ему в полдень и в полночь по двенадцать раз должен давать!

— А он только до десяти считать умеет.

— Макар, надо тебе учиться, а то арифметики не знаешь. Теперь ты понял, как она тебе нужна?

— Хо-хо… Ха-ха…

— Ромка, глянь на часы, — распорядился тот, что лежал неподвижно и лишь посматривал на всех строго и серьезно.

Голос его тотчас был услышан, и безрукий Ромка отправился исполнять приказание.

Кстати, как звали лежавшего в гипсе? Володя? Нет, не Володя. И не Валя. Пожалуй, Веня. А впрочем, нет, как-то иначе. Витя! Пусть будет Витя. Все равно я не вспомню точно его имени. Лет ему небось было не менее шестнадцати, а под одеялом угадывалось тело карлика — это немало озадачило меня в первый же день, и пронзительная жалость отозвалась во мне болью. А тут еще безрукие, безногие…

Куда я попал? Что меня здесь ожидает? Как долго мне придется здесь быть и скоро ли я вырвусь отсюда? Откуда все эти калеки?

Кажется, только теперь я почувствовал всю глубину случившегося со мной несчастья, и душа моя сжалась.

Ромка вернулся и объявил:

— На кухне уже наливают первое! Сейчас привезут.

Помнится, принесли куриную лапшу — пахла она заманчиво, да и проголодался я в тот день: с дядей Осипом на вокзале купили мы по мороженому и поели с булкой — с белой, неслыханно вкусной московской булкой! Но и все. Я подвинулся к своей тумбочке… Белая фарфоровая тарелка, металлическая ложка смущали меня: ни тем, ни другим мне пользоваться не приходилось. У нас дома ложки деревянные, а вместо тарелок глиняные плошки — все надежно, удобно. А тут ложка горяча и так лязгает по тарелке, того и гляди разобьешь.

Пока я примерялся, ко мне прискакал на одном костыле тот, что больше других науськивал на меня Макара:

— У тебя что? Ага, крылышко!

Не успел я ответить — он подцепил на свою вилку лакомый кусок из моей тарелки и ускакал, бросив небрежно:

— А у меня голова. Можешь забрать, я не жадный. У нее один глаз еще моргает.

Я проводил нахала взглядом, но ничего не сказал.

Звали этого одноногого, помнится, Коля. Но в палате был еще один Коля — со скрюченной ногой. Чтоб различать их, костылястых, я стал одного именовать Рыжим, а другого Черным, хотя один был с темными волосами, другой со светлыми.

Потом принесли нам котлеты с картофельным пюре… Только его мне и не хватало! Дома и зимой и летом на столе картошка — жареная и вареная, в мундире и без мундира, в ватрушках вместо творога, в пирогах начинка…

Мои соседи заметили, что пюре я есть не намерен, и тотчас устремились ко мне со своими тарелками, говоря просительно, вперебой:

— Давай, я съем!

— Пополам! Пополам!

Негромкий голос Вити остановил их.

— Макар, возьми ты, — распорядился он и добавил, усмехнувшись: — Тебе силу копить надо.

Приказ не шибко-то понравился всем прочим, а мне тем более, но никто не посмел ослушаться. А на меня-то именно этот Витя и смотрел, будто испытывая и вызывая на что-то.

Взгляд его был неприязненным, если не сказать большего, только вот почему, этого я не знал.

После обеда пришла нянечка и рассерженно объявила какой-то «мертвый час».

— Почему мертвый? — спросил я у своего соседа Ромки.

— В это время из больницы мертвецов вывозят, — объяснил мне Витя, хотя я у него ни о чем не спрашивал. — Всех, кто умер за ночь и за утро, сейчас на каталках по коридорам в мертвецкую повезут. А чтоб мы их не видели, вот нас и укладывают спать.

Зловещее объяснение это почему-то всем понравилось. Калеки хмыкали и весело переглядывались.

— Тебя как зовут? — обратился ко мне Колька Рыжий требовательно.

Пришлось сказать, а лучше бы этого не делать.

Я не сразу сообразил, что мой выговор звучит непривычно для них. Ведь у нас в Тиунове скажут не «Митька», а «Митькя». Так я и произнес, чем тотчас вызвал смех.

Затем последовал вопрос: с чем я в больницу явился, то есть что мне будут резать.

Я не знал, надо ли у меня что-то резать.

— А как же! — сказали мне на это. — Тут всех режут. Надо не надо — все равно: такой порядок.

— У нас тут работают практиканты, — очень серьезно объяснил Витя. — Они сначала на мертвецах учатся, потом на нас… У тебя что покалечено? Тазобедренный сустав или затылочно-височная кость?

Я сказал про локоть.

— «Локоть покорежен», — передразнил Колька Рыжий, выслушав мой ответ. — Ребята, он на «о» говорит! Корова, конава, борона. Ты откуда? Из колхоза «Красный пахарь», да?

Я замолчал и не стал больше отвечать: с ними невозможно было нормально разговаривать.

— Ванькя, глянь-кя, пупырка-то летит! — мрачно возопил вдруг Колька Черный.

— Га-га-га! — дурацким смехом поддержал его рыжий тезка.

— Дярёвня! Дярёвня! — стал дразниться пузанок Макар.

Остальные смеялись. В общем, дураки все — как маленькие.

Тут няня пришла проверить, все ли улеглись, и тоже напустилась на меня:

— А ты чего не ложишься! Сколько раз говорить: мертвый час — всем спать мертвым сном.

— А он из деревни, тетя Поля, — смиренно объяснил Витя. — Там все бестолковые, недоразвитые.

— Ну так надо развиваться! Не по третьему годику небось.

Няня ушла, и я улегся на кровать, будто приговоренный к наказанию. Надо признаться, что я еще никогда до сих пор не спал на белых простынях — и теперь был страшно ими недоволен. Зачем они? Какой дурак придумал — спать на белом? Да как отвратительно пахнут эти простыни — неживым: то ли мылом, то ли йодом, то ли… еще чем. Может, на них покойник лежал? А теперь я… Мало того: нелепая и кем-то уже ранее надеванная одежда была на мне — хорошо, если до меня ее кто-то живой носил, а вдруг кто-то в ней умер?

Тут я вздрогнул, но не оттого, что подумалось о страшном, — жеваный комочек бумаги влепился мне в ухо. Я вскочил и, сидя на кровати, выругался теми увесистыми словами, которые так ладно и ловко употреблял дядя Осип. Должно быть, у меня получилось не хуже, потому что палата ошеломленно замолчала.

— Вот это да-а, — пропел Колька Рыжий после паузы.

Макарка встал и пошел к двери:

— Пойду скажу Виктории Николавне, какие дярёвня слова говорит. Ага, Витя?