Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Я стоял на просторной, строгой площади, посыпанной снежной крупой, как посреди великого храма, и дядя Осип снял с меня шапку.

Не думаю, что кратчайший путь от Савеловского вокзала к Теплому переулку лежал именно через Красную площадь, но Буквицын привел меня туда, и я ныне горячо благодарен ему за то, что поместил он в мое детство столь значительное событие.

Отсюда мы продолжили наш путь… Наверное, все-таки в Замоскворечье.

Не помню, как мы пришли в Теплый переулок и как вообще состоялось мое вселение в больницу: были ли у какого-нибудь главного доктора или нет, предъявили какие-нибудь бумаги, вроде направления сельской больницы, или никаких особых документов у нас не оказалось — помню только, как отделила меня от дяди Осипа красавица медсестра и повела куда-то в недра огромного больничного корпуса.

Кстати, медсестра — а звали ее неслыханным для наших мест именем Виктория — действительно была красавица. То есть просто замечательной красоты девушка, по крайней мере по моим тогдашним понятиям. Появись такая в нашей деревне, бабы сказали бы в один голос: не девка, а картинка, прямо-таки принцесса. Мужики оценили бы, конечно, другими словами, но у баб выше этих — картинка, принцесса! — не было оценок, а если б нашлись, и их заслужила бы Виктория. Мысленно и я произнес именно эти слова, впервые увидев ее; даже дядя Осип, помнится, пробормотал негромко: «Ишь, мать ее за ногу!» Он даже сконфузился и вроде бы оробел в ее присутствии, что с Буквицыным не бывало, во всяком случае я такого не припомню.

Конечно, у нас в Тиунове тоже есть… Вот хотя бы Вера, дочка бригадирши Марьи Шустовой: как наденет в праздник крепдешиновое платье да выйдет плясать — все парни только на нее и смотрят. Да и в соседних деревнях тоже есть. Но если их поставить рядом с Викторией — нет, никакого сравнения. Но ведь справедливости ради: окажись она в деревне — как стала бы доить корову, колотить вальком белье на пруду, запрягать лошадь и накладывать в телегу навоз? Много ли осталось бы от ее красоты?

Короче говоря, медсестра была явлением того необычного мира, в котором я оказался с дядей Осипом, и только здесь она могла так поразить нас, хоть это и не умаляет нисколько ее красоты.

Думаю, Буквицын сказал мне на прощанье что-нибудь вроде: «Ты, парень, терпи тут, себя не роняй. Надо выстоять, как на последнем рубеже, понял? Окапывайся, залегай и держи оборону, распротак твою это самое, до победы. Ну да я в тебе уверен: мы, деревенские, — народ, . . .и говорить, крепкий, надежный».

Он любил подчеркивать особенность деревенских: и выносливы, мол, и трудяги, и сообразительны, и душевнее городских, да и вообще на нас земля держится — это ж дураку понятно!

Ныне явственно помню ту палату, куда красавица Виктория привела меня, одетого во все больничное, а потому ужасно нелепое, против которого протестовала моя мальчишеская гордость: на мне были полосатые штаны на резинке — тьфу! — и полосатая же пижама, рукава которой оказались длиннее моих рук на целую четверть, а на ногах шлепанцы такой величины, что в каждый хоть обе ноги вставляй, еще и вместо останется. В таком наряде показать бы меня в деревне… Уж тогда мне нашлось бы такое заковыристое прозвище, от которого не отделаться бы и до ста лет.

Но что это за огорчение — одежда, — когда в палате мне показалось настолько бело, что даже празднично. А уж светло-то! Две электрические лампочки свешивались с потолка на шнурах и сияли столь ослепительно, что больно смотреть, — как на солнце. А потолок высоченный! А кровати железные с никелированными спинками, застланы белым, и возле каждой маленький шкафчик под белой скатерочкой. Все это для меня было невиданно, неслыханно, неожиданно, как в поезде или трамвае, как на московской улице…

Едва Виктория удалилась и я, не зная, что делать, сел на указанную мне кровать, ко мне, пошептавшись с одним и другим, под любопытными взглядами приблизился пузатенький, круглоголовенький парнишечка лет семи-восьми с довольно приятной лукаво-добродушной рожей. Я улыбнулся ему, полагая, что он намерен познакомиться, узнать, откуда я и из-за чего меня поместили в эту больницу, в их палату. А он постоял, насупясь, оглянулся на своих товарищей и вдруг ударил меня тычком в грудь. Ударил несильно, левым кулаком — правого у него не было, то есть не было кисти правой руки. Я слегка опешил и оттолкнул его; тотчас все заорали грозным хором:

— Не трог маленького! Ты что, не видишь: он безрукий!

Шестеро или семеро парнишек находились в палате — все примерно моего возраста за исключением этого пузанка; один угрожающе замахнулся костылем, другой готов был запустить в меня кружкой, третий сучил кулаком.

— А ну дай ему, Макар!

Парнишка между тем осмелел и ткнул меня во второй раз, потом и в третий.

У себя в деревне такому храбрецу, разумеется, я отвесил бы затрещину, и дело с концом. А тут…

Он отошел как победитель, заявив:

— Немного отдохну, потом еще ему поддам!

— Ну и молодец ты у нас, Макарка! — похваливали его. — До чего смелый!

На меня смотрели с непонятным торжеством и продолжали науськивать Макарку:

— Ну и здоровый ты у нас мужик!

— Так у Макара мускулы-то — ого!

— Да и натренировался уж: лупишь всех, кто под руку попадется. Ты ведь у нас никого не боишься, верно?

— Не-а.

Самым настойчивым в этом деле был одноногий — это он грозил костылем! — белобрысый, с весело-наглой рожей, он подначивал с особенным азартом:

— Новенький-то как испугался тебя, Макар! Смотри, смотри: побледнел! И губы трясутся. Во какую ты на него прыть нагнал!

Пузанок грозно поглядывал на меня и молодцевато расхаживал по палате.

— Я ему еще поддам, — окончательно решил он. — Вот только поем, после обеда у меня силы больше.

— Да у тебя и так много! Он тебя в два раза старше, а ты его в два раза сильнее. Верно, Макар?

— У меня одна левая как две, — подтвердил пузанок. — А еще и этой могу. В поддых.

— Правильно. Ты, Макарка, должен воспитывать в себе смелость — героем будешь.

Последнее одобрение оказалось наиболее веским, а высказал его неподвижно лежавший, весь закованный в гипс мальчик, с серьезным лицом уже взрослого человека. Он смотрел на меня враждебно, так что я не вынес его взгляда.

Вот теперь я заметил и грязноватые трещины в штукатурке, и вату, торчащую из старого, в подозрительных разводах тюфяка, угол которого высовывался из-под подушки, и густой воздух палаты, пропитанный резкими или душными запахами, и услышал неясные стоны и бормотанье за стеной…

— А чего откладывать на после обеда! — не унимался одноногий. — Добавь ему сейчас! Ведь ты не боишься?

Макарка остановился и оглянулся на меня, по-видимому размышляя: а в самом деле, может, не откладывать?