Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Соглашение было достигнуто, и расстались они сердечно; Леонид Васильевич, по-видимому, очень спешил и прошел мимо, не заметив нас с дочерью, сидящих в окне.

Потом мы увидели, как Овчинниковы с дорожными сумками в руках миновали калитку, столь любовно сделанную Леонидом Васильевичем, как оглянулись на материн дом перед тем, как скрыться за поворотом. Я даже расслышал, что сказал пикуленок в береточке с помпоном. «Устами младенца глаголет не истина, а общественное мнение, — подумалось мне, — а это не одно и то же. Что же в данном случае истина?»

В груди моей были те же самые чувства, что наполняли сердца моих удаляющихся героев. Эти чувства не покидают меня доныне, словно случившееся на моих глазах случилось со мной — и потому не дает покоя.

Честно вам признаюсь: меня часто удивляют люди… Вот хоть бы Овчинниковы: они желали добра друг другу, так откуда же появилось недоверие, непонимание и даже обида? В чем тут дело?

Ну, когда государство с государством не могут договориться — это более или менее понятно: разность экономических интересов, языков, культур, природных условий и еще множество прочих причин, серьезных и смешных. А если два человека смотрят друг другу в глаза, говорят на одном языке, прекрасно слышат один другого, не имеют злых помыслов — почему же, почему они не могут достигнуть взаимного понимания?

Бедные, бедные люди… За что им такая кара? Чем они провинились? И неужели так будет всегда? Или наступят времена, когда посмеются над веком нынешним, в котором и единокровные люди не могли найти путей друг к другу?

Посмотрим вокруг себя: что лежит в основе житейских неурядиц, семейных драм, человеческих трагедий? Недоразумение, неверное истолкование, подозрение, недоверие…

Так неужели никогда истинное понимание не постигало кого-нибудь из нас? Постигало, но, увы, то была иллюзия. Боюсь, что так. И если наступало прозрение, то как горько разочарованными становились только что бывшие счастливыми люди!

А между тем так прекрасно, когда люди понимают друг друга! Это давняя и предельная мечта человека, в исполнении ее — мера счастья.

Заблуждаться — наше любимое занятие. Ошибаться — наш удел.

Опять прилетела птица Грусть и села мне на сердце. Да и как не грустить: вот сидит рядом со мной человек, живущий столь близко, возле самого сердца, родной, частица самого меня, моя кровь… Так неужели и между нами когда-нибудь ляжет полоса отчуждения?

Солнышко мое, единственная моя, счастье мое, ты меня понимаешь?

Он небось так и называется поныне — Теплым, тот московский переулок, занимающий в прошлой моей жизни столь значительное место; а где он находится, в каком районе столицы, я до сих пор не ведаю. Вроде бы в Замоскворечье… Или нет? Не помню. Можно бы навести справки, да все как-то недосуг, и останавливает сознание, что не столь уж существенно это местоположение переулка. Вот только нарядное, веселое, звонкое слово «Замоскворечье» живет в памяти с тех пор и трезвонит из моего детства в праздничные колокола.

Замоскворечье… Замоскворечье!..

Вы слышите?

Хотя отчего же этому слову так радостно звонить во мне? И отчего название московского переулка отзывается в душе моей радостью? С какой стати радость, когда все дело в том, что в Теплом переулке находилось тогда и, возможно, теперь находится солидное лечебное заведение — то ли научно-исследовательский институт, то ли клиника для изувеченных и родившихся убогими, то есть для калек и уродов.

Я понимаю, что последние слова звучат несколько грубовато, режут слух, но в данном случае удобно выразиться именно так, чтоб сразу стало ясно, о чем речь и куда привезли меня, мальчишку, — слава богу, хоть не урода, а просто калеченого: осенью на молотьбе, в которой, как обычно, участвовала вся деревня, иначе говоря, весь колхоз, сверзился я со скирды ржаных снопов прямо на молотилку, сломал в локте руку, так срослась она в этом суставе уродливым узлом. «Привезли» — это не потому, что самостоятельно не мог передвигаться, а просто в свои четырнадцать лет был я очень деревенским пареньком, никогда не видавшим не то что столицы, а вообще никакого города. И разве меня поместили бы в столичную больницу без хлопот такого солидного человека, каким был одноногий (правая нога деревянная) дядя Осип Буквицын, наш колхозный председатель? Нечего и думать.

Никто у нас в Тиунове, кроме него, и не подозревал о ее существовании, равно как и о том, что есть в Москве Теплый переулок.

В мальчишеском возрасте меня не покидало сознание, что живем мы на острове по имени Тиуново, среди полей и лесов, как посреди бескрайнего моря. Есть в отдалении и другие острова — Знаменское, Задорожье, Баулино, Кулиги, Корсуново, Матреновка, а где-то далеко более крупные — Калязин, Углич, Кимры, Загорск… и самый большой, как материк, — Москва. Но все-таки при всем том наше Тиуново именно посреди, то есть в самом центре, вокруг которого и вращается земля, а Москва где-то с краю — таковым уж было мое представление. И еще: как в каждой стране есть свой глава, верховный правитель, который и судит, и рядит, и отвечает за все, так на нашем острове самым большим начальником — подобно вождю племени, президенту, верховному главнокомандующему — был, несомненно, дядя Осип Буквицын, председатель колхоза имени… постойте, как он тогда назывался-то? Дело в том, что сначала колхоз наш носил имя человека, оказавшегося потом агентом мирового империализма; колхозу дали другое имя, но и оно через некоторое время стало неприемлемым по той же причине, и я собственноручно выколол глаза второму «агенту» в своем школьном учебнике. Ладно, не станем уточнять имя колхоза, гораздо важнее то, что председателем у нас был дядя Осип, воевавший на четырех фронтах и лежавший в четырех госпиталях.

Невозможно представить хозяина рачительнее нашего председателя: никогда и ничего он не делал попусту, а лишь к общей выгоде — если не на пользу деревне Тиуново или колхозу, то уж на пользу всему советскому государству — это точно; к тому и только к тому направлял он свои помыслы. Вот и в поездке в Москву со мной у Буквицына были общественные заботы: закупить драночных гвоздей для крыши на новый телятник, добыть вощины для колхозной пасеки (двенадцать ульев!) и подыскать красные калоши-тянучки для премирования передовой свинарки. Он не ведал слова «дефицит», которое стало обиходным гораздо позднее, зато знал доподлинно, что ни гвоздей драночных, ни воску для пчел в районном и областном городах нету и красных калош тоже. Еще нужен был позарез хомут для кобылы Машки — имевшиеся в наличии Машке малы, она у нас большеголовая, поди-ка малый надень. То и дело сбивает она холку — этак можно вовсе испортить лошадь, да еще такую работящую, такую двужильную. Лошадь Машка для нашего колхоза была примерно то же, что камень-валун под углом дома: случись с нею что — все хозяйство пошатнется, как пошатнется дом, если убрать из-под него угловую опору. А столица, она на то и столица, что там должно быть все, даже хомуты всех размеров и калоши всех цветов.