Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Но хлопоты обо мне дядя Осип отнюдь не считал второстепенными, потому всю дорогу разговор вел об этом.

— Ты, Митрий, ничего не бойся, — наставлял он меня. — Больница в Теплом переулке — мертвого оживит! Я там в сорок пятом три месяца лежал, твою так, две операции перенес. А когда сначала-то поместили, заметь, мне профессор говорит: хрен ли ты, Буквицын, ногу не прихватил с собой, я б тебе ее приживил! Во какой мужик — голова-а! Я ему: так, мол, и так, гражданин профессор, зарыли ее медсанбатовские санитары, мать их в душу, у меня не спросили, и где — поди теперь отыщи. В Венгрии осталась моя нога, возле города Секешфекеш… тьфу, не выговоришь! Секешфекешвар. Во как! Далеко… Жалко, говорит профессор этот, ходил бы теперь на двух, как любой здоровый человек. Так-то, понял? Такие там доктора: если вовремя приставят — прирастет, как на собаке. Верь слову, они научатся человеку наращивать все, что нечаянно оторвет на войне. Вот, скажем, ногу — а они пластырь наложат на это место, и начнет расти, через месяц она уже новая, молодая, здоровей прежней.

Я искренне верил, что так оно и будет, хотя мне лично не нужна была другая рука, и эта неплоха, если только переставить кости в локте. Думаю, что дядя Осип, говоря о чудодеях-врачах, высказывал свою заветную мечту, исполнение которой ему казалось не за горами. Он был очень умным человеком, а умные люди простодушны.

— Главное, рука-то у тебя правая, растак ее перетак, и работать тебе ею неспособно. Куда ты с такой кривулиной! Велика ли польза от тебя будет в колхозе, если ты калека! Я думаю, не показать тебя хорошим докторам — это просто бесхозяйственность, все равно что молотилку или веялку не отремонтировать. Верно? Не беспокойся, парень, я им объясню: так, мол, и так, вашу мать, в нашем крестьянском деле голова нужна, но руки нужнее. Опять же: погибшего солдата сын. Должны они это понимать?

Он всегда выражался «с картинками», без них у него как-то не получалось — и речь корява, и соображения выглядели куцыми. Другое дело, если с матерком. Вот встанет, бывало, Буквицын на колхозном собрании, гулко откашляется, грозно нахмурится; первые фразы у него рваные, несвязные — это от волнения, от того, что мысли толпятся в беспорядке. А матюкнется разок-другой — слова послушно выстроятся в шеренгу и зашагают ровным строем… да и в атаку:

— Я вам, мать-перемать, сто разов говорил, товарищи колхозники, что при такой . . .вой работе, на трудодни вам будет доставаться с гулькин . . . Мичурин вас чему учит? Мичурин научно доказал, что не . . . ждать милости у господа бога, лежа на печи, а надо…

В общем, если показывать дядю Осипа в кино, то лучше в немом. Можно бы и в звуковом, но тогда некоторые его выражения придется заглушить ревом трактора или стуком молотка по кровельному железу.

А жалко мне, что никто теперь не услышит, как искусно, как художественно выражался дядя Осип, одноногий председатель нашего колхоза, кавалер четырех боевых орденов, отец шести рыжих девчонок, похожих одна на другую как инкубаторные цыплята. Буквицын матерно и похвалит, и отругает, с матерщиной поговорит по душам. Во всяком случае, пока мы с ним ехали на розвальнях от деревни до станции да потом в поезде, было и первое, и второе, и третье. И я не замечал бы его сильных выражений и сейчас не упоминал бы о них, если б тогда не заметил в поезде и в Москве изумленные или гневные взгляды на дядю Осипа. Тогда-то я понял, насколько увесисты эти слова, как понимаю теперь, что приведи я хоть одно здесь, — прогнется строка.

От многого я успел прийти в удивление еще дорогой; все мне было диковинно: тесное вагонное купе, в котором мы ехали ночь и спали сидя, дружный храп пассажиров, неожиданные остановки на неведомых мне станциях, гудки и грохот маневровых паровозов, их пронзающие ночную тьму прожектора; молчаливые заснеженные леса и скользящий по ним свет наших окон… А вокзальные толпы, атакующие поезд! А вывески «Камера хранения», «Кипяток», «Дежурный»! А названия станций, выкрикиваемые проводником! А чумазые машинисты в фуражках, грозные милиционеры в галифе! А… Да всё, всё!

И тем не менее то здание, что стоит напротив Савеловского вокзала, которое я увидел ранним февральским утром, поразило меня более всего: уж очень оно показалось громадно. Нечто подобное я видел, конечно, на картинках, но ведь там «нарисованное», а тут «живьем», воочию. Такого необъятного, высоченного и широченного дома-дворца я не мог себе вообразить, хоть и приготовился увидеть огромные дома огромного города.

Должно быть, я остановился на вокзальной площади разинув рот, потому что дядя Осип сердито дернул меня за руку, назвал расхлебаем, который этак обязательно угодит под трамвай, и добавил с нажимом:

— Некогда глазеть — растак твою в господа бога! — хлопот полон рот, а зимний день с гулькин хрен — успеть бы дела приделать!

Вот тут я и отметил изумленное лицо какой-то дамы в шляпе и с лисой на плечах, оглянувшейся на Буквицына; тут-то я и догадался, что не все ладно в речах нашего председателя.

Только что рассвело, однако народу повсюду и толпилось, и сновало много — на перроне, где остановился наш поезд, на площади перед вокзалом и там дальше, вдоль по улице, — все это тоже поразило меня: Москва словно бы и не спала, а бодрствовала и днем, и ночью. Да оно и понятно: разве заснешь тут, при стольких-то огнях, при рокоте и лязге машин, в каменных громадах домов!

У Савеловского вокзала, помнится, мы втиснулись в переполненный трамвай — и звяканье его, и дрожь, и твердое покачивание воспринимал я всем своим существом как нечто необычное, перед которым замри, душа! А уж полна, полна была она этими впечатлениями! Хватило бы и их на годы, мне уже захотелось домой — переварить схваченное глазами и пойманное ушами, а потом приехать бы еще раз, с новыми силами, — вот тогда-то уж и воспринял бы я дальнейшие чудеса. Так бывало — зайдешь в лесную чащу, незнакомую тебе, и станет даже страшновато, тянет воротиться к торной дороге, узнать обратный путь, успокоиться; со второго захода можно углубиться и дальше.

А мы с этого трамвая да пересели на другой… Потом шли в людском потоке, рядом с мчащимся потоком машин. Спутник мой что-то говорил мне, но я его не слышал, вертел головой: дома, подобные тому, что у вокзала, стояли теперь бок о бок по обеим сторонам улицы; а дальше…

А дальше встали передо мной — казалось, только ради меня — стремительные, непрерывно растущие вверх башни Кремля и краснокирпичный дворец с острыми башенками на плечах. Мы миновали его — я был в восторженном онемении! — и увидели праздничный, сказочно неправдоподобный собор с бесчисленными куполами… и бесконечно длинное, все словно кружевное здание слева… и конечно же зубчатую Кремлевскую стену и Спасскую башню с часами, которые пробили для меня время…