Леонид Иванов - Леший

Приедет, бывало, хорохорится, а материнское сердце не обманешь. Видела Лёлька, что худо сыночку, а руками беду не разведёшь. Когда приедет, отойдет возле матери душой, лицом посветлеет, а у Лёльки все одно сердце болит. Видит, как парень мается, что жизнь такая никчёмная случилась. Уж она его и обратно в деревню звала, только что тут делать, если работы никакой.

Соберёт сыночку котомки варений-солений, картошки с собой даст да деньжат из небогатой пенсии. Самой-то ей много ли надо? Осенью картошку заготовителям продаст, побольше подкинет, хоть и знает, что все равно пропьёт.

— Хоть бы на похороны приехал… — мысленно вздохнула баба Лёля и опять встрепенулась, — А все ли приготовила? Встала с кровати, включила свет.

Осмотрелась в который уже раз. В доме прибралась, пока баня топилась. Бельишко своё постирала и в бане на жердочке над каменкой сушиться повесила. Доски на гроб ещё с утра на видное место на сеновале положила, на них — рубанок, молоток, гвозди, материю красную, чтобы обить. Одёжка на смерть в нижнем ящике комода приготовлена. Марье уж, поди, сто раз сказано и показано и что надеть, и где деньги на поминки.

Села на край кровати, вспоминая, всё ли сделано, не оставляет ли после себя людям каких ненужных хлопот.

— Ой, свечи надо перекласть к одёжке, в которой в гроб положат, а то искать будут. — Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, переложила из него в нижний поверх белья обычные хозяйственные свечи, которые по её просьбе Валентин привез из леспромхоза еще несколько лет назад. — Мыло и мочалочку, чтобы обмыть, найдут в бане. Вроде бы всё…

Подошла к окну, отогнула край занавески, посмотрела на занимающееся новой зарёй небо. Вчера вот и рамы зимние поставила, может Коленька хоть до сорока дён поживет. Маленький-то любил он ей помогать рамы ставить, на мох между ними гроздья рябины да кроваво красные ягоды клюквы для красы укладывать.

— Даст бог, ещё постоит хорошая погода, хоть не под дождём людям могилу копать.

Поправила икону, перекрестилась: «Помоги, господи, Коленьке да всем добрым людям!», опять устроилась на постели, накрылась одеялом, сложила на груди руки, закрыла глаза и покорно стала ждать смерти.

Вскоре луч красного осеннего солнца коснулся края крыши, медленно опустился вниз, робко погладил оконную раму, осторожно скользнул в дом, неслышно прилег на подушку. Но баба Лёля ничего этого уже не видела. Боженька успел раньше.

Степан в глубокой задумчивости сидел на отполированной штанами односельчан широкой лавке у палисадника и невидящими глазами смотрел себе под ноги. Вот уже второй день после того, как улетели куда-то в звёздные дали его нежданные гости-инопланетяне, на душе было пасмурно и тоскливо. С тяжёлым вздохом Степан вдавил в сырую землю окурок, встал, привычно придерживая правой рукой больную поясницу, прошёл в дом, взял с подоконника початую бутылку водки, долго вертел её так и сяк, потом опять с глубоким вздохом поставил обратно.

Надо было хоть как-то развеять накатившую тоску, но пить больше не хотелось.

— Заговорили что ли? — подумал лениво. — Наверное, я им трезвый нужен для сурьёзного разговора. Ведь обещали же, что вернутся. Может и с собой заберут? Хорошо бы вместе с Дарьей, а то куда я там один среди чужих-то? А какое хоть сегодня число-то?

Покрутил ручку радио, но оно молчало.

— А-а-а! Дак ведь я же провода оборвал, чтобы взлетать тарелке не мешали, — вспомнил вдруг причину молчания чёрного обормота, как он называл приёмник, который бормотал что-то малоразборчивое с шести утра и до полуночи с часовым перерывом на обед. — Пойти что ли натянуть провода-то? Только когда гости прилетят, опять ведь мешать станут. А число можно узнать у Захаровны. А того проще пересчитать пустые бутылки.

Степан точно помнил, что когда картошка была выкопана, по настоянию районных врачей его Дарья уехала в санаторий по горящей путёвке, за которую и доплатить-то пришлось всего ничего. Он тогда на вырученные от продажи картошки деньги сразу взял у Зинаиды ящик водки. Подумал, и добавил ещё две бутылки. Одна — на день отъезда, вторая — чтобы аккурат хватило на время пребывания жены в санатории. Не ради пьянства, тоску заливать. Да и то — за все годы семейной жизни это была первая столь продолжительная разлука.

За коровой с телёнком взялась ухаживать Захаровна, потому что мужиков Красава не любила и даже хозяина к себе близко не подпускала. Бывало, он обряжал её, выносил приготовленное Дарьей, когда та страдала поясницей, ведро пойла, но доить даже не пытался. Да если бы и подпустила к вымени такая ласковая с хозяйкой корова, ему бы не высидеть было вприсядку столько времени. Так что от всех хозяйственных забот Степан был избавлен и мог пьянствовать без оглядки на какие-то дела.

Степан вышел в сени, пересчитал в ящике пустую тару, среди которой одна бутылка была не распечатана. Шести штук не хватало, не было тары и под лавкой в доме.

— Неужели гости с собой забрали? — недовольно подумал вдруг, разочаровываясь в пришельцах. А может по привычке заначку где сделал, припрятал куда? Только от ково прятать? От себя разве што. И какое же севодни число-то? — напрягал память Степан. — Того и гляди, Дарья со дня на день вернётся, надо бы хоть в избе немного прибраться.

— Эй, Степан! Ты живой? — раздался с улицы голос.

— Во, Иван пришёл, — обрадовался приятелю Степан и пошёл встречать гостя.

Сели на лавку, закурили.

— Ты пошто у Захаровны провода-то обрезал? — спросил Иван. — Пришла сёдни ко мне, грит, посмотри там, радива што-то второй день молчит. Степана хотела просить, да пьёт, окаянный, без просыпу с того самого дня, как Дарья в санаторию уехала. Пришёл, гляжу, а тут все провода обрезаны. Чо это ты разбушевался-то?

— Провода им взлететь мешали, вот и пришлось отрезать, — пояснил Степан.

— Кому им? — недоумённо поинтересовался Иван, не понимая, о ком идёт речь.

— Да этим… Инопланетянам-то.

— Ты, Степан, с перепоя-то не того? — повертел у виска.

— Да нет, всё нормально. Они меня даже от пьянки заговорили.

— Может тебе похмелиться надо, чтобы в сознание прийти. Эть не мудрено и рассудка лишиться — две недели гулеванил.

— Да не гулеванил я, тоску заливал. А тут они в гости заявились. Вот оттуда в своей тарелке почти прямо на грядки юзнули. — Степан показал в сторону бани. — Я тут на лавке сижу, курю, гляжу, тарелка какая-то большая, вжик и села. Лежит прямо на земле этакая гладкая вся, сверкает, хоть и солнца нету.

— Большая?

— Да с баню, поди. Только сплюснутая. Ну, будто две тарелки одна на другую положены. Дарья у миня их так складывает, когда блины остаются, чтобы не засохли.